рю, - они больше всех нужны-то были".
"Нет, мне, - говорит, - они не были нужны. А впрочем, сделайте милость,
оставьте меня в покое".
Довольно с тебя этой дерзости! Но я и ею пренебрегла. Пренебрегла и
оставила, и не говорю с нею, и не говорю.
Только наутро, где бы пить чай, смотрю - она убралась; рубашку эту, что
ночью дошила, на себя надела, недошитые свернула в платочек; смотрю,
нагинается, из-под кровати вытащила кордонку, шляпочку оттуда достает...
Прехорошенькая шляпочка... все во всем ее вкусе... Надела ее и говорит:
"Прощайте, Домна Платоновна".
Жаль мне ее опять тут, как дочь родную, стало: "Постой же, - говорю ей,
- постой, хоть чаю-то напейся!"
"Покорно благодарю, - отвечает, - я у себя буду нить чай".
Понимай, значит, - то, что _у себя_! Ну, бог с тобой, я и это мимо ушей
пустила.
"Где ж, - говорю, - ты будешь жить?"
"На Владимирской, - говорит, - в Тарховом доме".
"Знаю, - говорю, - дом отличный, только дворянки большие повесы".
"Мне, - говорит, - до дворников деда нет".
"Разумеется, - говорю, - мой друг, разумеется! Комнатку себе, что ли,
наняла?"
"Нет, - отвечает, - квартиру взяла, с кухаркой буду жить".
Вон, вижу, куда заиграло! "Ах ты, хитрая! - говорю, - хитрая! - шутя на
нее, знаешь, пальцем грожусь. - Зачем же, - говорю, - ты меня
обманывала-то, говорила, что к мужу-то поедешь?"
"А вы, - говорит, - думаете, что я вас обманывала?"
"Да уж, - отвечаю, - что тут думать! когда б имела желание ехать, то,
разумеется, не нанимала б тут квартиры".
"Ах, - говорит, - Домна Платоновна, как мне вас жалко! ничего вы не
понимаете".
"Ну, - говорю, - уж не хитри, душечка! Вяжу, что ты умно обделала
дельце".
"Да вы, - говорит, - что это толкуете! Разве такие мерзавки, как я, к
мужьям ездят?"
"Ах, мать ты моя! что ты это, - отвечаю, - себя так уж очень мерзавишь!
И в пять раз мерзавней тебя, да с мужьями живут".
А она, уж совсем это на пороге-то стоючи, вдруг улыбнулась, да и
говорит: "Нет, извините меня, Домна Платоновна, я на вас сердилась; ну, а
вижу, что на вас нельзя сердиться, потому что вы совсем глупы".
Это вместо прощанья-то! нравится это тебе? "Ну, - подумала я ей вслед,
- глупа-неглупа, а, видно, умней тебя, потому, что я захотела, то с тобой,
с умницей, с воспитанной, и сделала".
Так она от меня сошла, не то что с ссорою, а все как с небольшим
удовольствием. И не видала я ее с тех пор, и не видала, я думаю, больше
как год. В это-то время у меня тут как-то работку бог давал: четырех
купцов я женила; одну полковницкую дочь замуж выдала; одного надворного
советника на вдове, на купчихе, тоже женила, ну и другие разные дела тоже
перепадали, а тут это товар тоже из своего места насылали - так время и
прошло. Только вышел тут такой случай: была я один раз у этого самого
генерала, с которым Леканидку-то познакомила: к невестке его зашла. С
сыном-то с его я давно была знакома: такой тоже весь в отца вышел. Ну,
прихожу я к невестке, мантиль блондовую она хотела дать продать, а ее и
нет: в Воронеж, говорят, к Митрофанию-угоднику поехала.
"Зайду, - думаю, - по старой памяти к барину".
Всхожу с заднего хода, никого нет. Я потихонечку топы-топы, да одну
комнату прошла и другую, и вдруг, сударь ты мой, слышу Леканидкин голос:
"Шарман мой! - говорит, - я, - говорит, - люблю тебя; ты одно мое счастье
земное!"
"
"Нет, мне, - говорит, - они не были нужны. А впрочем, сделайте милость,
оставьте меня в покое".
Довольно с тебя этой дерзости! Но я и ею пренебрегла. Пренебрегла и
оставила, и не говорю с нею, и не говорю.
Только наутро, где бы пить чай, смотрю - она убралась; рубашку эту, что
ночью дошила, на себя надела, недошитые свернула в платочек; смотрю,
нагинается, из-под кровати вытащила кордонку, шляпочку оттуда достает...
Прехорошенькая шляпочка... все во всем ее вкусе... Надела ее и говорит:
"Прощайте, Домна Платоновна".
Жаль мне ее опять тут, как дочь родную, стало: "Постой же, - говорю ей,
- постой, хоть чаю-то напейся!"
"Покорно благодарю, - отвечает, - я у себя буду нить чай".
Понимай, значит, - то, что _у себя_! Ну, бог с тобой, я и это мимо ушей
пустила.
"Где ж, - говорю, - ты будешь жить?"
"На Владимирской, - говорит, - в Тарховом доме".
"Знаю, - говорю, - дом отличный, только дворянки большие повесы".
"Мне, - говорит, - до дворников деда нет".
"Разумеется, - говорю, - мой друг, разумеется! Комнатку себе, что ли,
наняла?"
"Нет, - отвечает, - квартиру взяла, с кухаркой буду жить".
Вон, вижу, куда заиграло! "Ах ты, хитрая! - говорю, - хитрая! - шутя на
нее, знаешь, пальцем грожусь. - Зачем же, - говорю, - ты меня
обманывала-то, говорила, что к мужу-то поедешь?"
"А вы, - говорит, - думаете, что я вас обманывала?"
"Да уж, - отвечаю, - что тут думать! когда б имела желание ехать, то,
разумеется, не нанимала б тут квартиры".
"Ах, - говорит, - Домна Платоновна, как мне вас жалко! ничего вы не
понимаете".
"Ну, - говорю, - уж не хитри, душечка! Вяжу, что ты умно обделала
дельце".
"Да вы, - говорит, - что это толкуете! Разве такие мерзавки, как я, к
мужьям ездят?"
"Ах, мать ты моя! что ты это, - отвечаю, - себя так уж очень мерзавишь!
И в пять раз мерзавней тебя, да с мужьями живут".
А она, уж совсем это на пороге-то стоючи, вдруг улыбнулась, да и
говорит: "Нет, извините меня, Домна Платоновна, я на вас сердилась; ну, а
вижу, что на вас нельзя сердиться, потому что вы совсем глупы".
Это вместо прощанья-то! нравится это тебе? "Ну, - подумала я ей вслед,
- глупа-неглупа, а, видно, умней тебя, потому, что я захотела, то с тобой,
с умницей, с воспитанной, и сделала".
Так она от меня сошла, не то что с ссорою, а все как с небольшим
удовольствием. И не видала я ее с тех пор, и не видала, я думаю, больше
как год. В это-то время у меня тут как-то работку бог давал: четырех
купцов я женила; одну полковницкую дочь замуж выдала; одного надворного
советника на вдове, на купчихе, тоже женила, ну и другие разные дела тоже
перепадали, а тут это товар тоже из своего места насылали - так время и
прошло. Только вышел тут такой случай: была я один раз у этого самого
генерала, с которым Леканидку-то познакомила: к невестке его зашла. С
сыном-то с его я давно была знакома: такой тоже весь в отца вышел. Ну,
прихожу я к невестке, мантиль блондовую она хотела дать продать, а ее и
нет: в Воронеж, говорят, к Митрофанию-угоднику поехала.
"Зайду, - думаю, - по старой памяти к барину".
Всхожу с заднего хода, никого нет. Я потихонечку топы-топы, да одну
комнату прошла и другую, и вдруг, сударь ты мой, слышу Леканидкин голос:
"Шарман мой! - говорит, - я, - говорит, - люблю тебя; ты одно мое счастье
земное!"
"