елит.
"Что ты, - спрашиваю, - душечка, богу это, что ли, молишься?"
"Нет, - говорит, - это я, Домна Платоновна, так".
"Что ж, - говорю, - я думала, что ты это молишься, а так самому с собой
разговаривать, друг мой, не годится. Это только одни помешанные сами с
собою разговаривают".
"Ах, - отвечает она мне, - я, - говорит, - Домна Платоновна, уж и сама
думаю, что я, кажется, помешанная. На что я только иду! на что я это иду!"
- заговорила она вдруг, и в грудь себя таково изо всей силы ударяет.
"Что ж, - говорю, - делать? Так тебе, верно, путь такой тяжелый
назначен".
"Как, - говорит, - такой мне путь назначен? Я была честная девушка! я
была честная жена! Господи! господи! да где же ты? Где же, где бог?"
"Бога, - говорю, - читается, друг мой, никто же виде и нигде же".
"А где же есть сожалительные, добрые христиане? Где они? где?"
"Да здесь, - говорю, - и христиане".
"Где?"
"Да как _где_? Вся Россия - все христиане, и мы с тобой христианки".
"Да, да, - говорит, - и мы христианки..." - и сама, вижу, эти слова
выговаривает и в лице страшная становится. Словно она с кем с невидимым
говорит.
"Фу, - говорю, - да сумасшедшая ты, что ли, в самом деле? что ты меня
пужаешь-то? что ты ропот-то на создателя своего произносишь?"
Смотрю: сейчас она опять смирилась, плачет опять тихо и рассуждает:
"Из-за чего, - говорит, - это я только все себе наделала? Каких я людей
слушала? Разбили меня с мужем; натолковали мне, что он и тиран и варвар,
когда это совсем неправда была, когда я, _я сама_, презренная и низкая
капризница, я жизнь его отравляла, а не покоила. Люди! подлые вы люди!
сбили меня; насулили мне здесь горы золотые, а не сказали про реки
огненные. Муж меня теперь бросил, смотреть на меня не хочет, писем моих не
читает. А завтра я... бррр...х!"
Вся даже задрожала.
"Маменька! - стала звать, - маменька! если б ты меня теперь, душечка,
видела? Если б ты, чистенький ангел мой, на меня теперь посмотрела из
своей могилки? Как она нас, Домна Платоновна, воспитывала! Как мы жили
хорошо; ходили всегда чистенькие; все у нас в доме было такое хорошенькое;
цветочки мама любила; бывало, - говорит, - возьмет за руки и пойдем двое
далеко... в луга пойдем..."
Тут-то, знаешь ты, сон у меня удивительный - слушала я, как это хорошо
все она вспоминает, и заснула.
Ну, представь же ты теперь себе: сплю это; заснула у нее, на ее
постеленке, и как пришла к ней, совсем даже в юбке заснула, и опять тебе
говорю, что сплю я свое время крепко, и снов никогда никаких не вижу,
кромя как разве к какому у меня воровству; а тут все это мне видятся рощи
такие, палисадники и она, эта Леканида Петровна. Будто такая она
маленькая, такая хорошенькая: головка у нее русая, вся в кудряшках, и
носит она в ручках веночек, а за нею собачка, такая беленькая собачка, и
все на меня гам-гам, гам-гам - будто сердится и укусить меня хочет. Я
будто нагинаюсь, чтоб поднять палочку, чтоб эту собачку от себя отогнать,
а из земли вдруг мертвая ручища: хвать меня вот за самое за это место, за
кость. Вскинулась я, смотрю - свое время я уж проспала и руку страсть как
неловко перележала. Ну, оделась я, помолилась богу и чайку напилась, а она
все спит.
"Пора, - говорю, - Леканида Петровна, вставать; чай, - говорю, - на
конфорке стоит, а я, мой друг, ухожу".
Поцеловала ее на постели в лоб, ис
"Что ты, - спрашиваю, - душечка, богу это, что ли, молишься?"
"Нет, - говорит, - это я, Домна Платоновна, так".
"Что ж, - говорю, - я думала, что ты это молишься, а так самому с собой
разговаривать, друг мой, не годится. Это только одни помешанные сами с
собою разговаривают".
"Ах, - отвечает она мне, - я, - говорит, - Домна Платоновна, уж и сама
думаю, что я, кажется, помешанная. На что я только иду! на что я это иду!"
- заговорила она вдруг, и в грудь себя таково изо всей силы ударяет.
"Что ж, - говорю, - делать? Так тебе, верно, путь такой тяжелый
назначен".
"Как, - говорит, - такой мне путь назначен? Я была честная девушка! я
была честная жена! Господи! господи! да где же ты? Где же, где бог?"
"Бога, - говорю, - читается, друг мой, никто же виде и нигде же".
"А где же есть сожалительные, добрые христиане? Где они? где?"
"Да здесь, - говорю, - и христиане".
"Где?"
"Да как _где_? Вся Россия - все христиане, и мы с тобой христианки".
"Да, да, - говорит, - и мы христианки..." - и сама, вижу, эти слова
выговаривает и в лице страшная становится. Словно она с кем с невидимым
говорит.
"Фу, - говорю, - да сумасшедшая ты, что ли, в самом деле? что ты меня
пужаешь-то? что ты ропот-то на создателя своего произносишь?"
Смотрю: сейчас она опять смирилась, плачет опять тихо и рассуждает:
"Из-за чего, - говорит, - это я только все себе наделала? Каких я людей
слушала? Разбили меня с мужем; натолковали мне, что он и тиран и варвар,
когда это совсем неправда была, когда я, _я сама_, презренная и низкая
капризница, я жизнь его отравляла, а не покоила. Люди! подлые вы люди!
сбили меня; насулили мне здесь горы золотые, а не сказали про реки
огненные. Муж меня теперь бросил, смотреть на меня не хочет, писем моих не
читает. А завтра я... бррр...х!"
Вся даже задрожала.
"Маменька! - стала звать, - маменька! если б ты меня теперь, душечка,
видела? Если б ты, чистенький ангел мой, на меня теперь посмотрела из
своей могилки? Как она нас, Домна Платоновна, воспитывала! Как мы жили
хорошо; ходили всегда чистенькие; все у нас в доме было такое хорошенькое;
цветочки мама любила; бывало, - говорит, - возьмет за руки и пойдем двое
далеко... в луга пойдем..."
Тут-то, знаешь ты, сон у меня удивительный - слушала я, как это хорошо
все она вспоминает, и заснула.
Ну, представь же ты теперь себе: сплю это; заснула у нее, на ее
постеленке, и как пришла к ней, совсем даже в юбке заснула, и опять тебе
говорю, что сплю я свое время крепко, и снов никогда никаких не вижу,
кромя как разве к какому у меня воровству; а тут все это мне видятся рощи
такие, палисадники и она, эта Леканида Петровна. Будто такая она
маленькая, такая хорошенькая: головка у нее русая, вся в кудряшках, и
носит она в ручках веночек, а за нею собачка, такая беленькая собачка, и
все на меня гам-гам, гам-гам - будто сердится и укусить меня хочет. Я
будто нагинаюсь, чтоб поднять палочку, чтоб эту собачку от себя отогнать,
а из земли вдруг мертвая ручища: хвать меня вот за самое за это место, за
кость. Вскинулась я, смотрю - свое время я уж проспала и руку страсть как
неловко перележала. Ну, оделась я, помолилась богу и чайку напилась, а она
все спит.
"Пора, - говорю, - Леканида Петровна, вставать; чай, - говорю, - на
конфорке стоит, а я, мой друг, ухожу".
Поцеловала ее на постели в лоб, ис