у, передай, - говорит, - ей от меня эти кружева: скажи, что _добрый
гений_ ей посылает", - шутит это, а сам мне двадцать пять рублей бумажку
подает, и сдачи, говорит, не надо: возьми себе на орехи.
Довольно тебе, что и в глаза ее не видавши, этакой презент.
Сел он в карету тут у Семионовского моста и поехал, а я Фонталкой по
набережной да и домой.
"Вот, - говорю, - Леканида Петровна, и твое счастье нашлось".
"Что, - говорит, - такое?"
А я ей все по порядку рассказываю, хвалю его, знаешь, ей, как ни быть
лучше: хотя, говорю, и в летах, но мужчина видный, полный, белье, говорю,
тонкое носит, в очках, сказываю, золотых; а она вся так и трясется.
"Нечего, - говорю, - мой друг, тебе его бояться: может быть, для
кого-нибудь другого он там по чину своему да по должности пускай и
страшен, а твое, - говорю, - дело при нем будет совсем особливое; еще
ручки, ножки свои его целовать заставь. Им, - говорю, - одна дамка-полячка
(я таки ее с ним еще и познакомила) как хотела помыкала и амантов
[любовников (франц.)], - говорю, - имела, а он им еще и отличные какие
места подавал, все будто заместо своих братьев она ему их выдавала.
Положись на мое слово и ничуть его не опасайся, потому что я его отлично
знаю. Эта полячка, бывало, даже руку на него поднимала: сделает, бывало,
истерику, да мах его рукою по очкам; только стеклышки зазвенят. А твое
воспитание ничуть не ниже. А вот, - говорю, - тебе от него пока что и
презентик", - вынула кружева да перед ней и положила.
Прихожу опять вечером домой, смотрю - она сидит, чулок себе штопает, а
глаза такие заплаканные; гляжу, и кружева мои на том же месте, где я их
положила.
"Прибрать бы, - говорю, - тебе их надо; вон хоть в комоду, - говорю, -
мою, что ли, бы положила; это вещь дорогая".
"На что, - говорит, - они мне?"
"А не нравятся, так я тебе за них десять рублей деньги ворочу".
"Как хотите", - говорит. Взяла я эти кружева, смотрю, что все целы, -
свернула их как должно и так, не меривши, в свой саквояж и положила.
"Вот, - говорю, - что ты мне за платье должна - я с тебя лишнего не
хочу, - положим за него хоть семь рублей, да за полсапожки три целковых,
вот, - говорю, - и будем квиты, а остальное там, как сочтемся".
"Хорошо", - говорит, - а сама опять плакать.
"Плакать-то теперь бы, - говорю, - не следовало".
А она мне отвечает:
"Дайте, - говорит, - мне, пожалуйста, мои последние слезы выплакать.
Что вы, - говорит, - беспокоитесь? - не бойтесь, понравлюсь!"
"Что ж, - говорю, - ты, матушка, за мое же добро да на меня же
фыркаешь? Тоже, - говорю, - новости: у Фили пили, да Филю ж и били!"
Взяла да и говорить с ней перестала.
Прошел четверг, я с ней не говорила. В пятницу напилась чаю, выхожу и
говорю: "Изволь же, - говорю, - сударыня, быть готова: он нынче приедет".
Она как вскочит: "Как нынче! как нынче!"
"А так, - говорю, - чай, сказано тебе было, что он обещался в пятницу,
а вчера, я думаю, был четверг".
"Голубушка, - говорит, - Домна Платоновна!" - пальцы себе кусает, да
бух мне в ноги.
"Что ты, - говорю, - сумасшедшая? Что ты?"
"Спасите!"
"От чего, - говорю, - от чего тебя спасать-то?"
"Защитите! Пожалейте!"
"Да что ты, - говорю, - блажишь? Не сама ли же, - говорю, - ты
просила?"
А она опять берет себя руками за щеки да вопит: "Душечка, душечка,
пусть завтра, п
гений_ ей посылает", - шутит это, а сам мне двадцать пять рублей бумажку
подает, и сдачи, говорит, не надо: возьми себе на орехи.
Довольно тебе, что и в глаза ее не видавши, этакой презент.
Сел он в карету тут у Семионовского моста и поехал, а я Фонталкой по
набережной да и домой.
"Вот, - говорю, - Леканида Петровна, и твое счастье нашлось".
"Что, - говорит, - такое?"
А я ей все по порядку рассказываю, хвалю его, знаешь, ей, как ни быть
лучше: хотя, говорю, и в летах, но мужчина видный, полный, белье, говорю,
тонкое носит, в очках, сказываю, золотых; а она вся так и трясется.
"Нечего, - говорю, - мой друг, тебе его бояться: может быть, для
кого-нибудь другого он там по чину своему да по должности пускай и
страшен, а твое, - говорю, - дело при нем будет совсем особливое; еще
ручки, ножки свои его целовать заставь. Им, - говорю, - одна дамка-полячка
(я таки ее с ним еще и познакомила) как хотела помыкала и амантов
[любовников (франц.)], - говорю, - имела, а он им еще и отличные какие
места подавал, все будто заместо своих братьев она ему их выдавала.
Положись на мое слово и ничуть его не опасайся, потому что я его отлично
знаю. Эта полячка, бывало, даже руку на него поднимала: сделает, бывало,
истерику, да мах его рукою по очкам; только стеклышки зазвенят. А твое
воспитание ничуть не ниже. А вот, - говорю, - тебе от него пока что и
презентик", - вынула кружева да перед ней и положила.
Прихожу опять вечером домой, смотрю - она сидит, чулок себе штопает, а
глаза такие заплаканные; гляжу, и кружева мои на том же месте, где я их
положила.
"Прибрать бы, - говорю, - тебе их надо; вон хоть в комоду, - говорю, -
мою, что ли, бы положила; это вещь дорогая".
"На что, - говорит, - они мне?"
"А не нравятся, так я тебе за них десять рублей деньги ворочу".
"Как хотите", - говорит. Взяла я эти кружева, смотрю, что все целы, -
свернула их как должно и так, не меривши, в свой саквояж и положила.
"Вот, - говорю, - что ты мне за платье должна - я с тебя лишнего не
хочу, - положим за него хоть семь рублей, да за полсапожки три целковых,
вот, - говорю, - и будем квиты, а остальное там, как сочтемся".
"Хорошо", - говорит, - а сама опять плакать.
"Плакать-то теперь бы, - говорю, - не следовало".
А она мне отвечает:
"Дайте, - говорит, - мне, пожалуйста, мои последние слезы выплакать.
Что вы, - говорит, - беспокоитесь? - не бойтесь, понравлюсь!"
"Что ж, - говорю, - ты, матушка, за мое же добро да на меня же
фыркаешь? Тоже, - говорю, - новости: у Фили пили, да Филю ж и били!"
Взяла да и говорить с ней перестала.
Прошел четверг, я с ней не говорила. В пятницу напилась чаю, выхожу и
говорю: "Изволь же, - говорю, - сударыня, быть готова: он нынче приедет".
Она как вскочит: "Как нынче! как нынче!"
"А так, - говорю, - чай, сказано тебе было, что он обещался в пятницу,
а вчера, я думаю, был четверг".
"Голубушка, - говорит, - Домна Платоновна!" - пальцы себе кусает, да
бух мне в ноги.
"Что ты, - говорю, - сумасшедшая? Что ты?"
"Спасите!"
"От чего, - говорю, - от чего тебя спасать-то?"
"Защитите! Пожалейте!"
"Да что ты, - говорю, - блажишь? Не сама ли же, - говорю, - ты
просила?"
А она опять берет себя руками за щеки да вопит: "Душечка, душечка,
пусть завтра, п