зад, да тут-то
сгоряча оплеух с шесть таки горячих ей и закатила.
"Воровка ты, - говорю, - а не дама", - кричу на нее; а она стоит в
уголке, как я ее оттрепала, и вся, как кленов лист, трясется, но и тут,
заметь, свою анбицию дворянскую почувствовала.
"Что ж, - говорит, - такое я у вас украла?"
"Космы-то, - говорю, - патлы-то свои подбери, - потому я ей всю
прическу расстроила. - То, - говорю, - ты у меня украла, что я тебя,
варварку, поила-кормила две недели; обула-одела тебя; я, - говорю, - на
всякий час отягощаюсь, я веду прекратительную жизнь, да еще через тебя
должна куска хлеба лишиться, как ты меня с таким человеком поссорила!"
Смотрю, она потихоньку косы свои опять в пучок подвернула, взяла в
ковшик холодной коды - умылась: голову расчесала и села. Смирно сидит у
окошечка, только все жестяное зеркальце потихонечку к щекам прикладывает.
Я будто не смотрю на нее, раскладываю по столу кружева, а сама вижу, что
щеки-то у нее так и горят.
"Ах, - думаю, - напрасно ведь это я, злодейка, так уж очень ее
обидела!"
Все, что стою над столом да думаю - то все мне ее жалче; что стою думаю
- то все жалче.
Ахти мне, горе с моим добрым сердцем! Никак я с своим сердцем не
совладаю. И досадно, и знаю, что она виновата и вполне того заслужила, а
жалко.
Выскочила я на минуточку на улицу - тут у нас, в вашем же доме, под
низом кондитерская, - взяла десять штучек песочного пирожного и прихожу;
сама поставила самовар; сама чаю чашку ей налила и подаю с пирожным. Она
взяла из моих рук чашку и пирожное взяла, откусила кусочек, да меж зубов и
держит. Кусочек держит, а сама вдруг улыбается, улыбается, и весело
улыбается, а слезы кап-кап-кап, так и брызжут; таки вот просто не текут, а
как сок из лимона, если подавишь, брызжут.
"Полно, - говорю, - не обижайся".
"Нет, - говорит, - я ничего, я ничего, я ничего..." - да как зарядила
это: "я ничего" да "я ничего" - твердит одно, да и полно.
"Господи! - думаю, - уж не сделалось ли ей помрачение смыслов?" Водой
на нее брызнула; она тише, тише и успокоилась: села в уголку на постелишке
и сидит. А меня все, знаешь, совесть мутит, что я ее обидела. Помолилась я
богу - прочитала, как еще в Мценске священник учил от запаления ума:
"Благого царя благая мати, пречистая и чистая", - и сняла с себя капотик,
и подхожу к ней в одной юбке, и говорю: "Послушай ты меня, Леканида
Петровна! В Писании читается: "да не зайдет солнце во гневе вашем"; прости
же ты меня за мою дерзость; давай помиримся!" - поклонилась ей до земли и
взяла ее руку поцеловала: вот тебе, ей-богу, как завтрашний день хочу
видеть, так поцеловала. И она, смотрю, наклоняется ко мне и в плечо меня
чмок, гляжу - и тоже мою руку поцеловала, и сами мы между собою обе друг
дружку обняли и поцеловались.
"Друг мой, - говорю, - ведь я не со злости какой или не для своей
корысти, а для твоего же добра!" - толкую ей и по головке ее ласкаю, а она
все этак скороговоркой:
"Хорошо, хорошо; благодарю вас, Домна Платоновна, благодарю".
"Вот _он_, - говорю, - завтра опять приедет".
"Ну что ж, - говорит, - ну что ж! очень хорошо, пусть приезжает".
Я ее опять по головке глажу, волоски ей за ушко заправляю, а она сидит
и глазком с ланпады не смигнет. Ланпад горит перед образами таково тихо,
сияние от икон на нее идет, и вижу, что она вдруг губами все шевелит, все
шев
сгоряча оплеух с шесть таки горячих ей и закатила.
"Воровка ты, - говорю, - а не дама", - кричу на нее; а она стоит в
уголке, как я ее оттрепала, и вся, как кленов лист, трясется, но и тут,
заметь, свою анбицию дворянскую почувствовала.
"Что ж, - говорит, - такое я у вас украла?"
"Космы-то, - говорю, - патлы-то свои подбери, - потому я ей всю
прическу расстроила. - То, - говорю, - ты у меня украла, что я тебя,
варварку, поила-кормила две недели; обула-одела тебя; я, - говорю, - на
всякий час отягощаюсь, я веду прекратительную жизнь, да еще через тебя
должна куска хлеба лишиться, как ты меня с таким человеком поссорила!"
Смотрю, она потихоньку косы свои опять в пучок подвернула, взяла в
ковшик холодной коды - умылась: голову расчесала и села. Смирно сидит у
окошечка, только все жестяное зеркальце потихонечку к щекам прикладывает.
Я будто не смотрю на нее, раскладываю по столу кружева, а сама вижу, что
щеки-то у нее так и горят.
"Ах, - думаю, - напрасно ведь это я, злодейка, так уж очень ее
обидела!"
Все, что стою над столом да думаю - то все мне ее жалче; что стою думаю
- то все жалче.
Ахти мне, горе с моим добрым сердцем! Никак я с своим сердцем не
совладаю. И досадно, и знаю, что она виновата и вполне того заслужила, а
жалко.
Выскочила я на минуточку на улицу - тут у нас, в вашем же доме, под
низом кондитерская, - взяла десять штучек песочного пирожного и прихожу;
сама поставила самовар; сама чаю чашку ей налила и подаю с пирожным. Она
взяла из моих рук чашку и пирожное взяла, откусила кусочек, да меж зубов и
держит. Кусочек держит, а сама вдруг улыбается, улыбается, и весело
улыбается, а слезы кап-кап-кап, так и брызжут; таки вот просто не текут, а
как сок из лимона, если подавишь, брызжут.
"Полно, - говорю, - не обижайся".
"Нет, - говорит, - я ничего, я ничего, я ничего..." - да как зарядила
это: "я ничего" да "я ничего" - твердит одно, да и полно.
"Господи! - думаю, - уж не сделалось ли ей помрачение смыслов?" Водой
на нее брызнула; она тише, тише и успокоилась: села в уголку на постелишке
и сидит. А меня все, знаешь, совесть мутит, что я ее обидела. Помолилась я
богу - прочитала, как еще в Мценске священник учил от запаления ума:
"Благого царя благая мати, пречистая и чистая", - и сняла с себя капотик,
и подхожу к ней в одной юбке, и говорю: "Послушай ты меня, Леканида
Петровна! В Писании читается: "да не зайдет солнце во гневе вашем"; прости
же ты меня за мою дерзость; давай помиримся!" - поклонилась ей до земли и
взяла ее руку поцеловала: вот тебе, ей-богу, как завтрашний день хочу
видеть, так поцеловала. И она, смотрю, наклоняется ко мне и в плечо меня
чмок, гляжу - и тоже мою руку поцеловала, и сами мы между собою обе друг
дружку обняли и поцеловались.
"Друг мой, - говорю, - ведь я не со злости какой или не для своей
корысти, а для твоего же добра!" - толкую ей и по головке ее ласкаю, а она
все этак скороговоркой:
"Хорошо, хорошо; благодарю вас, Домна Платоновна, благодарю".
"Вот _он_, - говорю, - завтра опять приедет".
"Ну что ж, - говорит, - ну что ж! очень хорошо, пусть приезжает".
Я ее опять по головке глажу, волоски ей за ушко заправляю, а она сидит
и глазком с ланпады не смигнет. Ланпад горит перед образами таково тихо,
сияние от икон на нее идет, и вижу, что она вдруг губами все шевелит, все
шев