тинно говорю тебе, как дочь родную
жалеючи, да из двери-то выходя, ключик это потихоньку вынула да в карман.
"Так-то, - думаю, - дело честнее будет".
Захожу к генералу и говорю: "Ну, ваше превосходительство, теперь дело
не мое. Я свое сделала - пожалуйте поскорей", - и ему отдала ключ.
- Ну-с, - говорю, - милая Домна Платоновна, не на этом же все
кончилось?
Домна Платоновна засмеялась и головой закачала с таким выражением, что
смешны, мол, все люди на белом свете.
- Прихожу я домой нарочно попозже, смотрю - огня нет.
"Леканида Петровна!" - зову.
Слышу, она на моей постели ворочается.
"Спишь?" - спрашиваю; а самое меня, знаешь, так смех и подмывает.
"Нет, не сплю", - отвечает.
"Что ж ты огня, мол, не засветишь?"
"На что ж он мне, - говорит, - огонь?"
Зажгла я свечу, раздула самоваришку, зову ее чай пить.
"Не хочу, - говорит, - я", - а сама все к стенке заворачивается.
"Ну, по крайности, - говорю, - встань же, хоть на свою постель перейди:
мне мою постель надо поправить".
Вижу, поднимается, как волк угрюмый. Взглянула исподлобья на свечу и
глаза рукой заслоняет.
"Что ты, - спрашиваю, - глаза закрываешь?"
"Больно, - отвечает, - на свет смотреть".
Пошла, и слышу, как была опять совсем в платье одетая, так и
повалилась.
Разделась и я как следует, помолилась богу, но все меня любопытство
берет, как тут у них без меня были подробности? К генералу я побоялась
идти: думаю, чтоб опять афронта [отпора, оскорбления (франц.)] какого не
было, а ее спросить даже следует, но она тоже как-то не допускает. Дай,
думаю, с хитростью к ней подойду. Вхожу к ней в каморку и спрашиваю:
"Что, никого, - говорю, - тут, Леканида Петровна, без меня не было?"
Молчит.
"Что ж, - говорю, - ты, мать, и ответить не хочешь?"
А она с сердцем этак: "Нечего, - говорит, - вам меня расспрашивать".
"Как же это, - говорю, - нечего мне тебя расспрашивать? Я хозяйка".
"Потому, - говорит, - что вы без всяких вопросов очень хорошо все
знаете", - и это, уж я слышу, совсем другим тоном говорит.
Ну, тут я все дело, разумеется, поняла.
Она только вздыхает; и пока я улеглась и уснула - все вздыхает.
- Это, - говорю, - Домна Платоновна, уж и конец?
- Это первому действию, государь мой, конец.
- А во втором-то что же происходило?
- А во втором она вышла против меня мерзавка - вот что во втором
происходило.
- Как же, - спрашиваю, - это, Домне Платоновна, очень интересно, как
так это сделалось?
- А так, сударь мой, и сделалось, как делается: силу человек в себе
почуял, ну сейчас и свиньей стал.
- И вскоре, - говорю, - это она так к вам переменилась?
- Тут же таки. На другой день уж всю это свою козью прыть показала. На
другой день я, по обнаковению, в свое время встала, сама поставила самовар
и села к чаю около ее постели в каморочке, да и говорю: "Иди же, - говорю,
- Леканида Петровна, умывайся да богу молись, чай пора пить". Она, ни
слова не говоря, вскочила и, гляжу, у нее из кармана какая-то бумажка
выпала. Нагинаюсь я к этой бумажке, чтоб поднять ее, а она вдруг сама, как
ястреб, на нее бросается.
"Не троньте!" - говорит, и хап ее в руку.
Вижу, бумажка сторублевая.
"Что ж ты, - говорю, - так, матушка, рычишь?"
"Так хочу, так и рычу".
"Успокойся, - говорю, - милая; я, слава богу, не Дисленьша, в моем доме
никто у тебя твоего добра отнима
жалеючи, да из двери-то выходя, ключик это потихоньку вынула да в карман.
"Так-то, - думаю, - дело честнее будет".
Захожу к генералу и говорю: "Ну, ваше превосходительство, теперь дело
не мое. Я свое сделала - пожалуйте поскорей", - и ему отдала ключ.
- Ну-с, - говорю, - милая Домна Платоновна, не на этом же все
кончилось?
Домна Платоновна засмеялась и головой закачала с таким выражением, что
смешны, мол, все люди на белом свете.
- Прихожу я домой нарочно попозже, смотрю - огня нет.
"Леканида Петровна!" - зову.
Слышу, она на моей постели ворочается.
"Спишь?" - спрашиваю; а самое меня, знаешь, так смех и подмывает.
"Нет, не сплю", - отвечает.
"Что ж ты огня, мол, не засветишь?"
"На что ж он мне, - говорит, - огонь?"
Зажгла я свечу, раздула самоваришку, зову ее чай пить.
"Не хочу, - говорит, - я", - а сама все к стенке заворачивается.
"Ну, по крайности, - говорю, - встань же, хоть на свою постель перейди:
мне мою постель надо поправить".
Вижу, поднимается, как волк угрюмый. Взглянула исподлобья на свечу и
глаза рукой заслоняет.
"Что ты, - спрашиваю, - глаза закрываешь?"
"Больно, - отвечает, - на свет смотреть".
Пошла, и слышу, как была опять совсем в платье одетая, так и
повалилась.
Разделась и я как следует, помолилась богу, но все меня любопытство
берет, как тут у них без меня были подробности? К генералу я побоялась
идти: думаю, чтоб опять афронта [отпора, оскорбления (франц.)] какого не
было, а ее спросить даже следует, но она тоже как-то не допускает. Дай,
думаю, с хитростью к ней подойду. Вхожу к ней в каморку и спрашиваю:
"Что, никого, - говорю, - тут, Леканида Петровна, без меня не было?"
Молчит.
"Что ж, - говорю, - ты, мать, и ответить не хочешь?"
А она с сердцем этак: "Нечего, - говорит, - вам меня расспрашивать".
"Как же это, - говорю, - нечего мне тебя расспрашивать? Я хозяйка".
"Потому, - говорит, - что вы без всяких вопросов очень хорошо все
знаете", - и это, уж я слышу, совсем другим тоном говорит.
Ну, тут я все дело, разумеется, поняла.
Она только вздыхает; и пока я улеглась и уснула - все вздыхает.
- Это, - говорю, - Домна Платоновна, уж и конец?
- Это первому действию, государь мой, конец.
- А во втором-то что же происходило?
- А во втором она вышла против меня мерзавка - вот что во втором
происходило.
- Как же, - спрашиваю, - это, Домне Платоновна, очень интересно, как
так это сделалось?
- А так, сударь мой, и сделалось, как делается: силу человек в себе
почуял, ну сейчас и свиньей стал.
- И вскоре, - говорю, - это она так к вам переменилась?
- Тут же таки. На другой день уж всю это свою козью прыть показала. На
другой день я, по обнаковению, в свое время встала, сама поставила самовар
и села к чаю около ее постели в каморочке, да и говорю: "Иди же, - говорю,
- Леканида Петровна, умывайся да богу молись, чай пора пить". Она, ни
слова не говоря, вскочила и, гляжу, у нее из кармана какая-то бумажка
выпала. Нагинаюсь я к этой бумажке, чтоб поднять ее, а она вдруг сама, как
ястреб, на нее бросается.
"Не троньте!" - говорит, и хап ее в руку.
Вижу, бумажка сторублевая.
"Что ж ты, - говорю, - так, матушка, рычишь?"
"Так хочу, так и рычу".
"Успокойся, - говорю, - милая; я, слава богу, не Дисленьша, в моем доме
никто у тебя твоего добра отнима