восток,
к саду, к полям, другая - к деревне. В ожидании, пока проснется жена, я
надел бы шлафрок и походил по саду подышать утренними испарениями; там уж
нашел бы я садовника, поливали бы вместе цветы, подстригали кусты, деревья.
Я составляю букет для жены. Потом иду в ванну или в реку купаться,
возвращаюсь - балкон уж отворен; жена в блузе, в легком чепчике, который
чуть-чуть держится, того и гляди слетит с головы... Она ждет меня. "Чай
готов", - говорит она. - Какой поцелуй! Какой чай! Какое покойное кресло!
Сажусь около стола; на нем сухари, сливки, свежее масло...
- Потом?
- Потом, надев просторный сюртук или куртку какую-нибудь, обняв жену
за талью, углубиться с ней в бесконечную, темную аллею; идти тихо,
задумчиво, молча или думать вслух, мечтать, считать минуты счастья, как
биение пульса; слушать, как сердце бьется и замирает; искать в природе
сочувствия... и незаметно выйти к речке, к полю... Река чуть плещет;
колосья волнуются от ветерка, жара... сесть в лодку, жена правит, едва
поднимает весло...
- Да ты поэт, Илья! - перебил Штольц.
- Да, поэт в жизни, потому что жизнь есть поэзия. Вольно людям
искажать ее! Потом можно зайти в оранжерею, - продолжал Обломов, сам
упиваясь идеалом нарисованного счастья.
Он извлекал из воображения готовые, давно уже нарисованные им картины
и оттого говорил с одушевлением, не останавливаясь.
- Посмотреть персики, виноград, - говорил он, - сказать, что подать к
столу, потом воротиться, слегка позавтракать и ждать гостей... А тут то
записка к жене от какой-нибудь Марьи Петровны, с книгой, с нотами, то
прислали ананас в подарок или у самого в парнике созрел чудовищный арбуз -
пошлешь доброму приятелю к завтрашнему обеду и сам туда отправишься... А на
кухне в это время так и кипит; повар в белом, как снег, фартуке и колпаке
суетится; поставит одну кастрюлю, снимет другую, там помешает, тут начнет
валять тесто, там выплеснет воду... ножи так и стучат... крошат зелень...
там вертят мороженое... До обеда приятно заглянуть в кухню, открыть
кастрюлю, понюхать, посмотреть, как свертывают пирожки, сбивают сливки.
Потом лечь на кушетку; жена вслух читает что-нибудь новое; мы
останавливаемся, спорим... Но гости едут, например ты с женой.
- Ба, ты и меня женишь?
- Непременно! Еще два, три приятеля, все одни и те же лица. Начнем
вчерашний, неконченный разговор; пойдут шутки или наступит красноречивое
молчание, задумчивость - не от потери места, не от сенатского дела, а от
полноты удовлетворенных желаний, раздумье наслаждения... Не услышишь
филиппики с пеной на губах отсутствующему, не подметишь брошенного на тебя
взгляда с обещанием и тебе того же, чуть выйдешь за дверь. Кого не любишь,
кто не хорош, с тем не обмакнешь хлеба в солонку. В глазах собеседников
увидишь симпатию, в шутке искренний, незлобный смех... Все по душе! Что в
глазах, в словах, то и на сердце! После обеда мокка, гавана на террасе...
- Ты мне рисуешь одно и то же, что бывало у дедов и отцов.
- Нет, не то, - отозвался Обломов, почти обидевшись, - где же то?
Разве у меня жена сидела бы за вареньями да за грибами? Разве считала бы
тальки да разбирала деревенское полотно? Разве била бы девок по щекам? Ты
слышишь: ноты, книги, рояль, изящная мебель?
- Ну, а ты сам?
- И сам я прошлогодних бы газет не читал, в колымаге бы не ездил, ел
бы не лапшу и гуся, а выучил бы повара в английском клубе или у посланника.
к саду, к полям, другая - к деревне. В ожидании, пока проснется жена, я
надел бы шлафрок и походил по саду подышать утренними испарениями; там уж
нашел бы я садовника, поливали бы вместе цветы, подстригали кусты, деревья.
Я составляю букет для жены. Потом иду в ванну или в реку купаться,
возвращаюсь - балкон уж отворен; жена в блузе, в легком чепчике, который
чуть-чуть держится, того и гляди слетит с головы... Она ждет меня. "Чай
готов", - говорит она. - Какой поцелуй! Какой чай! Какое покойное кресло!
Сажусь около стола; на нем сухари, сливки, свежее масло...
- Потом?
- Потом, надев просторный сюртук или куртку какую-нибудь, обняв жену
за талью, углубиться с ней в бесконечную, темную аллею; идти тихо,
задумчиво, молча или думать вслух, мечтать, считать минуты счастья, как
биение пульса; слушать, как сердце бьется и замирает; искать в природе
сочувствия... и незаметно выйти к речке, к полю... Река чуть плещет;
колосья волнуются от ветерка, жара... сесть в лодку, жена правит, едва
поднимает весло...
- Да ты поэт, Илья! - перебил Штольц.
- Да, поэт в жизни, потому что жизнь есть поэзия. Вольно людям
искажать ее! Потом можно зайти в оранжерею, - продолжал Обломов, сам
упиваясь идеалом нарисованного счастья.
Он извлекал из воображения готовые, давно уже нарисованные им картины
и оттого говорил с одушевлением, не останавливаясь.
- Посмотреть персики, виноград, - говорил он, - сказать, что подать к
столу, потом воротиться, слегка позавтракать и ждать гостей... А тут то
записка к жене от какой-нибудь Марьи Петровны, с книгой, с нотами, то
прислали ананас в подарок или у самого в парнике созрел чудовищный арбуз -
пошлешь доброму приятелю к завтрашнему обеду и сам туда отправишься... А на
кухне в это время так и кипит; повар в белом, как снег, фартуке и колпаке
суетится; поставит одну кастрюлю, снимет другую, там помешает, тут начнет
валять тесто, там выплеснет воду... ножи так и стучат... крошат зелень...
там вертят мороженое... До обеда приятно заглянуть в кухню, открыть
кастрюлю, понюхать, посмотреть, как свертывают пирожки, сбивают сливки.
Потом лечь на кушетку; жена вслух читает что-нибудь новое; мы
останавливаемся, спорим... Но гости едут, например ты с женой.
- Ба, ты и меня женишь?
- Непременно! Еще два, три приятеля, все одни и те же лица. Начнем
вчерашний, неконченный разговор; пойдут шутки или наступит красноречивое
молчание, задумчивость - не от потери места, не от сенатского дела, а от
полноты удовлетворенных желаний, раздумье наслаждения... Не услышишь
филиппики с пеной на губах отсутствующему, не подметишь брошенного на тебя
взгляда с обещанием и тебе того же, чуть выйдешь за дверь. Кого не любишь,
кто не хорош, с тем не обмакнешь хлеба в солонку. В глазах собеседников
увидишь симпатию, в шутке искренний, незлобный смех... Все по душе! Что в
глазах, в словах, то и на сердце! После обеда мокка, гавана на террасе...
- Ты мне рисуешь одно и то же, что бывало у дедов и отцов.
- Нет, не то, - отозвался Обломов, почти обидевшись, - где же то?
Разве у меня жена сидела бы за вареньями да за грибами? Разве считала бы
тальки да разбирала деревенское полотно? Разве била бы девок по щекам? Ты
слышишь: ноты, книги, рояль, изящная мебель?
- Ну, а ты сам?
- И сам я прошлогодних бы газет не читал, в колымаге бы не ездил, ел
бы не лапшу и гуся, а выучил бы повара в английском клубе или у посланника.