травля! Говоря это, глядят друг на друга такими же глазами: "вот
уйди только за дверь, и тебе то же будет"... Зачем же они сходятся, если
они таковы? Зачем так крепко жмут друг другу руки? Ни искреннего смеха, ни
проблеска симпатии! Стараются залучить громкий чин, имя. "У меня был
такой-то, а я был у такого-то", - хвастают потом... Что ж это за жизнь? Я
не хочу ее. Чему я там научусь, что извлеку?
- Знаешь что, Илья? - сказал Штольц. - Ты рассуждаешь, точно древний:
в старых книгах вот так все писали. А впрочем, и то хорошо: по крайней
мере, рассуждаешь, не спишь. Ну, что еще? Продолжай.
- Что продолжать-то? Ты посмотри: ни на ком здесь нет свежего,
здорового лица...
- Климат такой, - перебил Штольц. - Вон и у тебя лицо измято, а ты и
не бегаешь, все лежишь.
- Ни у кого ясного, покойного взгляда, - продолжал Обломов, - все
заражаются друг от друга какой-нибудь мучительной заботой, тоской,
болезненно чего-то ищут. И добро бы истины, блага себе и другим - нет, они
бледнеют от успеха товарища. У одного забота: завтра в присутственное место
зайти, дело пятый год тянется, противная сторона одолевает, и он пять лет
носит одну мысль в голове, одно желание: сбить с ног другого и на его
падении выстроить здание своего благосостояния. Пять лет ходить, сидеть и
вздыхать в приемной - вот идеал и цель жизни! Другой мучится, что осужден
ходить каждый день на службу и сидеть до пяти часов, а тот вздыхает тяжко,
что нет ему такой благодати...
- Ты философ, Илья! - сказал Штольц. - Все хлопочут, только тебе
ничего не нужно!
- Вот этот желтый господин в очках, - продолжал Обломов, - пристал ко
мне: читал ли я речь какого-то депутата, и глаза вытаращил на меня, когда я
сказал, что не читаю газет. И пошел о Людовике-Филиппе, точно как будто он
родной отец ему. Потом привязался, как я думаю: отчего французский
посланник выехал из Рима? Как, всю жизнь обречь себя на ежедневное
заряжанье всесветными новостями, кричать неделю, пока не выкричишься?
Сегодня Мехмет-Али послал корабль в Константинополь, и он ломает себе
голову: зачем? Завтра не удалось Дон-Карлосу - и он в ужасной тревоге. Там
роют канал, тут отряд войска послали на Восток; батюшки, загорелось! лица
нет, бежит, кричит, как будто на него самого войско идет. Рассуждают,
соображают вкривь и вкось, а самим скучно - не занимает это их; сквозь эти
крики виден непробудный сон! Это им постороннее; они не в своей шапке
ходят. Дела-то своего нет, они и разбросались на все стороны, не
направились ни на что. Под этой всеобъемлемостью кроется пустота,
отсутствие симпатии ко всему! А избрать скромную, трудовую тропинку и идти
по ней, прорывать глубокую колею - это скучно, незаметно; там всезнание не
поможет и пыль в глаза пустить некому.
- Ну, мы с тобой не разбросались, Илья. Где же наша скромная, трудовая
тропинка?- спросил Штольц.
Обломов вдруг смолк.
- Да вот я кончу только... план... - сказал он. - Да бог с ними! - с
досадой прибавил потом. - Я их не трогаю, ничего не ищу; я только не вижу
нормальной жизни в этом. Нет, это не жизнь, а искажение нормы, идеала
жизни, который указала природа целью человеку...
- Какой же это идеал, норма жизни?
Обломов не отвечал.
- Ну, скажи мне, какую бы ты начертал себе жизнь? - продолжал
спрашивать Штольц.
- Я уж начертал.
- Что ж это такое? Расскажи, пожалуйста, как?
- Как? - сказал Обломов, перевертываясь на спин
уйди только за дверь, и тебе то же будет"... Зачем же они сходятся, если
они таковы? Зачем так крепко жмут друг другу руки? Ни искреннего смеха, ни
проблеска симпатии! Стараются залучить громкий чин, имя. "У меня был
такой-то, а я был у такого-то", - хвастают потом... Что ж это за жизнь? Я
не хочу ее. Чему я там научусь, что извлеку?
- Знаешь что, Илья? - сказал Штольц. - Ты рассуждаешь, точно древний:
в старых книгах вот так все писали. А впрочем, и то хорошо: по крайней
мере, рассуждаешь, не спишь. Ну, что еще? Продолжай.
- Что продолжать-то? Ты посмотри: ни на ком здесь нет свежего,
здорового лица...
- Климат такой, - перебил Штольц. - Вон и у тебя лицо измято, а ты и
не бегаешь, все лежишь.
- Ни у кого ясного, покойного взгляда, - продолжал Обломов, - все
заражаются друг от друга какой-нибудь мучительной заботой, тоской,
болезненно чего-то ищут. И добро бы истины, блага себе и другим - нет, они
бледнеют от успеха товарища. У одного забота: завтра в присутственное место
зайти, дело пятый год тянется, противная сторона одолевает, и он пять лет
носит одну мысль в голове, одно желание: сбить с ног другого и на его
падении выстроить здание своего благосостояния. Пять лет ходить, сидеть и
вздыхать в приемной - вот идеал и цель жизни! Другой мучится, что осужден
ходить каждый день на службу и сидеть до пяти часов, а тот вздыхает тяжко,
что нет ему такой благодати...
- Ты философ, Илья! - сказал Штольц. - Все хлопочут, только тебе
ничего не нужно!
- Вот этот желтый господин в очках, - продолжал Обломов, - пристал ко
мне: читал ли я речь какого-то депутата, и глаза вытаращил на меня, когда я
сказал, что не читаю газет. И пошел о Людовике-Филиппе, точно как будто он
родной отец ему. Потом привязался, как я думаю: отчего французский
посланник выехал из Рима? Как, всю жизнь обречь себя на ежедневное
заряжанье всесветными новостями, кричать неделю, пока не выкричишься?
Сегодня Мехмет-Али послал корабль в Константинополь, и он ломает себе
голову: зачем? Завтра не удалось Дон-Карлосу - и он в ужасной тревоге. Там
роют канал, тут отряд войска послали на Восток; батюшки, загорелось! лица
нет, бежит, кричит, как будто на него самого войско идет. Рассуждают,
соображают вкривь и вкось, а самим скучно - не занимает это их; сквозь эти
крики виден непробудный сон! Это им постороннее; они не в своей шапке
ходят. Дела-то своего нет, они и разбросались на все стороны, не
направились ни на что. Под этой всеобъемлемостью кроется пустота,
отсутствие симпатии ко всему! А избрать скромную, трудовую тропинку и идти
по ней, прорывать глубокую колею - это скучно, незаметно; там всезнание не
поможет и пыль в глаза пустить некому.
- Ну, мы с тобой не разбросались, Илья. Где же наша скромная, трудовая
тропинка?- спросил Штольц.
Обломов вдруг смолк.
- Да вот я кончу только... план... - сказал он. - Да бог с ними! - с
досадой прибавил потом. - Я их не трогаю, ничего не ищу; я только не вижу
нормальной жизни в этом. Нет, это не жизнь, а искажение нормы, идеала
жизни, который указала природа целью человеку...
- Какой же это идеал, норма жизни?
Обломов не отвечал.
- Ну, скажи мне, какую бы ты начертал себе жизнь? - продолжал
спрашивать Штольц.
- Я уж начертал.
- Что ж это такое? Расскажи, пожалуйста, как?
- Как? - сказал Обломов, перевертываясь на спин