умай. Где твои книги, переводы?
- Захар куда-то дел, - отвечал Обломов, - тут где-нибудь в углу лежат.
- В углу! - с упреком сказал Штольц. - В этом же углу лежат и замыслы
твои "служить, пока станет сил, потому что России нужны руки и головы для
разработывания неистощимых источников (твои слова); работать, чтоб слаще
отдыхать, а отдыхать - значит жить другой, артистической, изящной стороной
жизни, жизни художников, поэтов". Все эти замыслы тоже Захар сложил в угол?
Помнишь, ты хотел после книг объехать чужие края, чтоб лучше знать и любить
свой? "Вся жизнь есть мысль и труд, - твердил ты тогда, - труд хоть
безвестный, темный, но непрерывный, и умереть с сознанием, что сделал свое
дело". А? В каком углу лежит это у тебя?
- Да... да... - говорил Обломов, беспокойно следя за каждым словом
Штольца, - помню, что я точно... кажется... Как же, - сказал он, вдруг
вспомнив прошлое, - ведь мы, Андрей, сбирались сначала изъездить вдоль и
поперек Европу, исходить Швейцарию пешком, обжечь ноги на Везувии,
спуститься в Геркулан. С ума чуть не сошли! Сколько глупостей!..
- Глупостей! - с упреком повторил Штольц. - Не ты ли со слезами
говорил, глядя на гравюры рафаэлевских мадонн, Корреджиевой ночи, на
Аполлона Бельведерского: "Боже мой! Ужели никогда не удастся взглянуть на
оригиналы и онеметь от ужаса, что ты стоишь перед произведением
Микельанджело, Тициана и попираешь почву Рима? Ужели провести век и видеть
эти мирты, кипарисы и померанцы в оранжереях, а не на их родине? Не
подышать воздухом Италии, не упиться синевой неба!" И сколько великолепных
фейерверков пускал ты из головы! Глупости!
- Да, да, помню! - говорил Обломов, вдумываясь в прошлое. - Ты еще
взял меня за руку и сказал: "Дадим обещание не умирать, не увидавши ничего
этого..."
- Помню, - продолжал Штольц, - как ты однажды принес мне перевод из
Сея, с посвящением мне в именины; перевод цел у меня. А как ты запирался с
учителем математики, хотел непременно добиться, зачем тебе знать круги и
квадраты, но на половине бросил и не добился? По-английски начал учиться...
и не доучился! А когда я сделал план поездки за границу, звал заглянуть в
германские университеты, ты вскочил, обнял меня и подал торжественно руку:
"Я твой, Андрей, с тобой всюду" - это все твои слова. Ты всегда был
немножко актер. Что ж, Илья? Я два раза был за границей, после нашей
премудрости, смиренно сидел на студенческих скамьях в Бонне, в Иене, в
Эрлангене, потом выучил Европу как свое имение. Но, положим, вояж - это
роскошь, и не все в состоянии и обязаны пользоваться этим средством; а
Россия? Я видел Россию вдоль и поперек. Тружусь...
- Когда-нибудь перестанешь же трудиться, - заметил Обломов.
- Никогда не перестану. Для чего?
- Когда удвоишь свои капиталы, - сказал Обломов.
- Когда учетверю их, и тогда не перестану.
- Так из чего же, - заговорил он, помолчав, - ты бьешься, если цель
твоя не обеспечить себя навсегда и удалиться потом на покой, отдохнуть?..
- Деревенская обломовщина! - сказал Штольц.
- Или достигнуть службой значения и положения в обществе и потом в
почетном бездействии наслаждаться заслуженным отдыхом...
- Петербургская обломовщина! - возразил Штольц.
- Так когда же жить? - с досадой на замечания Штольца возразил
Обломов. - Для чего же мучиться весь век?
- Для самого труда, больше ни для чего. Труд - образ, содержание,
стихия и цель жизни,
- Захар куда-то дел, - отвечал Обломов, - тут где-нибудь в углу лежат.
- В углу! - с упреком сказал Штольц. - В этом же углу лежат и замыслы
твои "служить, пока станет сил, потому что России нужны руки и головы для
разработывания неистощимых источников (твои слова); работать, чтоб слаще
отдыхать, а отдыхать - значит жить другой, артистической, изящной стороной
жизни, жизни художников, поэтов". Все эти замыслы тоже Захар сложил в угол?
Помнишь, ты хотел после книг объехать чужие края, чтоб лучше знать и любить
свой? "Вся жизнь есть мысль и труд, - твердил ты тогда, - труд хоть
безвестный, темный, но непрерывный, и умереть с сознанием, что сделал свое
дело". А? В каком углу лежит это у тебя?
- Да... да... - говорил Обломов, беспокойно следя за каждым словом
Штольца, - помню, что я точно... кажется... Как же, - сказал он, вдруг
вспомнив прошлое, - ведь мы, Андрей, сбирались сначала изъездить вдоль и
поперек Европу, исходить Швейцарию пешком, обжечь ноги на Везувии,
спуститься в Геркулан. С ума чуть не сошли! Сколько глупостей!..
- Глупостей! - с упреком повторил Штольц. - Не ты ли со слезами
говорил, глядя на гравюры рафаэлевских мадонн, Корреджиевой ночи, на
Аполлона Бельведерского: "Боже мой! Ужели никогда не удастся взглянуть на
оригиналы и онеметь от ужаса, что ты стоишь перед произведением
Микельанджело, Тициана и попираешь почву Рима? Ужели провести век и видеть
эти мирты, кипарисы и померанцы в оранжереях, а не на их родине? Не
подышать воздухом Италии, не упиться синевой неба!" И сколько великолепных
фейерверков пускал ты из головы! Глупости!
- Да, да, помню! - говорил Обломов, вдумываясь в прошлое. - Ты еще
взял меня за руку и сказал: "Дадим обещание не умирать, не увидавши ничего
этого..."
- Помню, - продолжал Штольц, - как ты однажды принес мне перевод из
Сея, с посвящением мне в именины; перевод цел у меня. А как ты запирался с
учителем математики, хотел непременно добиться, зачем тебе знать круги и
квадраты, но на половине бросил и не добился? По-английски начал учиться...
и не доучился! А когда я сделал план поездки за границу, звал заглянуть в
германские университеты, ты вскочил, обнял меня и подал торжественно руку:
"Я твой, Андрей, с тобой всюду" - это все твои слова. Ты всегда был
немножко актер. Что ж, Илья? Я два раза был за границей, после нашей
премудрости, смиренно сидел на студенческих скамьях в Бонне, в Иене, в
Эрлангене, потом выучил Европу как свое имение. Но, положим, вояж - это
роскошь, и не все в состоянии и обязаны пользоваться этим средством; а
Россия? Я видел Россию вдоль и поперек. Тружусь...
- Когда-нибудь перестанешь же трудиться, - заметил Обломов.
- Никогда не перестану. Для чего?
- Когда удвоишь свои капиталы, - сказал Обломов.
- Когда учетверю их, и тогда не перестану.
- Так из чего же, - заговорил он, помолчав, - ты бьешься, если цель
твоя не обеспечить себя навсегда и удалиться потом на покой, отдохнуть?..
- Деревенская обломовщина! - сказал Штольц.
- Или достигнуть службой значения и положения в обществе и потом в
почетном бездействии наслаждаться заслуженным отдыхом...
- Петербургская обломовщина! - возразил Штольц.
- Так когда же жить? - с досадой на замечания Штольца возразил
Обломов. - Для чего же мучиться весь век?
- Для самого труда, больше ни для чего. Труд - образ, содержание,
стихия и цель жизни,