Выборгскую сторону, запереть их в трех комнатах и хранить до возвращения
из-за границы.
Уже знакомые Обломова, иные с недоверчивостью, другие со смехом, а
третьи с каким-то испугом, говорили: "Едет; представьте, Обломов сдвинулся
с места!"
Но Обломов не уехал ни через месяц, ни через три.
Накануне отъезда у него ночью раздулась губа. "Муха укусила, нельзя же
с этакой губой в море!" - сказал он и стал ждать другого парохода. Вот уж
август, Штольц давно в Париже, пишет к нему неистовые письма, но ответа не
получает.
Отчего же? Вероятно, чернила засохли в чернильнице и бумаги нет? Или,
может быть, оттого, что в обломовском стиле часто сталкиваются который и
что, или, наконец, Илья Ильич в грозном клике: теперь или никогда
остановился на последнем, заложил руки под голову - и напрасно будит его
Захар.
Нет, у него чернильница полна чернил, на столе лежат письма, бумага,
даже гербовая, притом исписанная его рукой.
Написав несколько страниц, он ни разу не поставил два раза который;
слог его лился свободно и местами выразительно и красноречиво, как в "оны
дни", когда он мечтал со Штольцем о трудовой жизни, о путешествии.
Встает он в семь часов, читает, носит куда-то книги. На лице ни сна,
ни усталости, ни скуки. На нем появились даже краски, в глазах блеск,
что-то вроде отваги или по крайней мере самоуверенности. Халата не видать
на нем: Тарантьев увез его с собой к куме с прочими вещами.
Обломов сидит с книгой или пишет в домашнем пальто; на шее надета
легкая косынка; воротнички рубашки выпущены на галстук и блестят, как снег.
Выходит он в сюртуке, прекрасно сшитом, в щегольской шляпе... Он весел,
напевает... Отчего же это?.
Вот он сидит у окна своей дачи (он живет на даче, в нескольких верстах
от города), подле него лежит букет цветов. Он что-то проворно дописывает, а
сам беспрестанно поглядывает через кусты, на дорожку, и опять спешит
писать.
Вдруг по дорожке захрустел песок под легкими шагами; Обломов бросил
перо, схватил букет и подбежал к окну.
- Это вы, Ольга Сергеевна? Сейчас, сейчас! - сказал он, схватил
фуражку, тросточку, выбежал в калитку, подал руку какой-то прекрасной
женщине и исчез с ней в лесу, в тени огромных елей...
Захар вышел из-за какого-то угла, поглядел ему вслед, запер комнату и
пошел в кухню.
- Ушел! - сказал он Анисье.
- А обедать будет?
- Кто его знает? - сонно отвечал Захар.
Захар все такой же: те же огромные бакенбарды, небритая борода, тот же
серый жилет и прореха на сюртуке, но он женат на Анисье, вследствие ли
разрыва с кумой или так, по убеждению, что человек должен быть женат; он
женился и, вопреки пословице, не переменился.
Штольц познакомил Обломова с Ольгой и ее теткой. Когда Штольц привел
Обломова в дом к Ольгиной тетке в первый раз, там были гости. Обломову было
тяжело и, по обыкновению, неловко.
"Хорошо бы перчатки снять, - думал он, - ведь в комнате тепло. Как я
отвык от всего!.."
Штольц сел подле Ольги, которая сидела одна, под лампой, поодаль от
чайного стола, опершись спиной на кресло, и мало занималась тем, что вокруг
нее происходило.
Она очень обрадовалась Штольцу; хотя глаза ее не зажглись блеском,
щеки не запылали румянцем, но по всему лицу разлился ровный, покойный свет
и явилась улыбка.
Она называла его другом, любила за то, что он всегда смешил ее и не
давал скучать, но немного и боялась, по
из-за границы.
Уже знакомые Обломова, иные с недоверчивостью, другие со смехом, а
третьи с каким-то испугом, говорили: "Едет; представьте, Обломов сдвинулся
с места!"
Но Обломов не уехал ни через месяц, ни через три.
Накануне отъезда у него ночью раздулась губа. "Муха укусила, нельзя же
с этакой губой в море!" - сказал он и стал ждать другого парохода. Вот уж
август, Штольц давно в Париже, пишет к нему неистовые письма, но ответа не
получает.
Отчего же? Вероятно, чернила засохли в чернильнице и бумаги нет? Или,
может быть, оттого, что в обломовском стиле часто сталкиваются который и
что, или, наконец, Илья Ильич в грозном клике: теперь или никогда
остановился на последнем, заложил руки под голову - и напрасно будит его
Захар.
Нет, у него чернильница полна чернил, на столе лежат письма, бумага,
даже гербовая, притом исписанная его рукой.
Написав несколько страниц, он ни разу не поставил два раза который;
слог его лился свободно и местами выразительно и красноречиво, как в "оны
дни", когда он мечтал со Штольцем о трудовой жизни, о путешествии.
Встает он в семь часов, читает, носит куда-то книги. На лице ни сна,
ни усталости, ни скуки. На нем появились даже краски, в глазах блеск,
что-то вроде отваги или по крайней мере самоуверенности. Халата не видать
на нем: Тарантьев увез его с собой к куме с прочими вещами.
Обломов сидит с книгой или пишет в домашнем пальто; на шее надета
легкая косынка; воротнички рубашки выпущены на галстук и блестят, как снег.
Выходит он в сюртуке, прекрасно сшитом, в щегольской шляпе... Он весел,
напевает... Отчего же это?.
Вот он сидит у окна своей дачи (он живет на даче, в нескольких верстах
от города), подле него лежит букет цветов. Он что-то проворно дописывает, а
сам беспрестанно поглядывает через кусты, на дорожку, и опять спешит
писать.
Вдруг по дорожке захрустел песок под легкими шагами; Обломов бросил
перо, схватил букет и подбежал к окну.
- Это вы, Ольга Сергеевна? Сейчас, сейчас! - сказал он, схватил
фуражку, тросточку, выбежал в калитку, подал руку какой-то прекрасной
женщине и исчез с ней в лесу, в тени огромных елей...
Захар вышел из-за какого-то угла, поглядел ему вслед, запер комнату и
пошел в кухню.
- Ушел! - сказал он Анисье.
- А обедать будет?
- Кто его знает? - сонно отвечал Захар.
Захар все такой же: те же огромные бакенбарды, небритая борода, тот же
серый жилет и прореха на сюртуке, но он женат на Анисье, вследствие ли
разрыва с кумой или так, по убеждению, что человек должен быть женат; он
женился и, вопреки пословице, не переменился.
Штольц познакомил Обломова с Ольгой и ее теткой. Когда Штольц привел
Обломова в дом к Ольгиной тетке в первый раз, там были гости. Обломову было
тяжело и, по обыкновению, неловко.
"Хорошо бы перчатки снять, - думал он, - ведь в комнате тепло. Как я
отвык от всего!.."
Штольц сел подле Ольги, которая сидела одна, под лампой, поодаль от
чайного стола, опершись спиной на кресло, и мало занималась тем, что вокруг
нее происходило.
Она очень обрадовалась Штольцу; хотя глаза ее не зажглись блеском,
щеки не запылали румянцем, но по всему лицу разлился ровный, покойный свет
и явилась улыбка.
Она называла его другом, любила за то, что он всегда смешил ее и не
давал скучать, но немного и боялась, по