пением слушала его рассказ. Он написал
несколько писем в деревню, сменил старосту и вошел в сношения с одним из
соседей через посредство Штольца. Он бы даже поехал в деревню, если б
считал возможным уехать от Ольги.
Он не ужинал и вот уже две недели не знает, что значит прилечь днем.
В две-три недели они объездили все петербургские окрестности. Тетка с
Ольгой, барон и он являлись на загородных концертах, на больших праздниках.
Поговаривают съездить в Финляндию, на Иматру.
Что касается Обломова, он дальше парка никуда бы не тронулся, да Ольга
все придумывает, и лишь только он на приглашение куда-нибудь поехать
замнется ответом, наверное поездка предпринималась. И тогда не было конца
улыбкам Ольги. На пять верст кругом дачи не было пригорка, на который бы он
не влезал по нескольку раз.
Между тем симпатия их росла, развивалась и проявлялась по своим
непреложным законам. Ольга расцветала вместе с чувством. В глазах
прибавилось света, в движениях грации; грудь ее так пышно развилась, так
мерно волновалась.
- Ты похорошела на даче, Ольга, - говорила ей тетка. В улыбке барона
выражался тот же комплимент.
Ольга, краснея, клала голову на плечо тетки; та ласково трепала ее по
щеке.
- Ольга, Ольга! - осторожно, почти шепотом, кликал однажды Обломов
Ольгу внизу горы, где она назначила ему сойтись, чтобы идти гулять.
Нет ответа. Он посмотрел на часы.
- Ольга Сергеевна! - вслух прибавил потом. Молчание.
Ольга сидела на горе, слыхала зов и, сдерживая смех, молчала. Ей
хотелось заставить его взойти на гору.
- Ольга Сергеевна! - взывал он, пробравшись между кустами до половины
горы и заглядывая наверх. "В половине шестого назначила она", - говорил он
про себя.
Она не удержала смеха.
- Ольга, Ольга! Ах, да вы там! - сказал он и полез на гору.
- Ух! Охота же вам прятаться на горе! - Он сел подле нее. - Чтоб
помучить меня, вы и сами мучитесь.
- Откуда вы? Прямо из дома? - спросила она.
- Нет, я к вам зашел; там сказали, что вы ушли.
- Что вы сегодня делали? - спросила она.
- Сегодня...
- Бранились с Захаром? - досказала она.
Он засмеялся этому, как делу совершенно невозможному.
- Нет, я читал "Revue". Но, послушайте, Ольга...
Но он ничего не сказал, сел только подле нее и погрузился в созерцание
ее профиля, головы, движения руки взад и вперед, как она продевала иглу в
канву и вытаскивала назад. Он наводил на нее взгляд, как зажигательное
стекло, и не мог отвести.
Сам он не двигался, только взгляд поворачивался то вправо, то влево,
то вниз, смотря по тому, как двигалась рука. В нем была деятельная работа:
усиленное кровообращение, удвоенное биение пульса и кипение у сердца - все
это действовало так сильно, что он дышал медленно и тяжело, как дышат перед
казнью и в момент высочайшей неги духа.
Он был нем и не мог даже пошевелиться, только влажные от умиления
глаза неотразимо были устремлены на нее.
Она по временам кидала на него глубокий взгляд, читала немудреный
смысл, начертанный на его лице, и думала: "Боже мой! Как он любит! Как он
нежен, как нежен!" И любовалась, гордилась этим поверженным к ногам ее, ее
же силою, человеком!
Момент символических намеков, знаменательных улыбок, сиреневых веток
прошел невозвратно. Любовь делалась строже, взыскательнее, стала
превращаться в какую-то обязанность; явились взаимные права. О
несколько писем в деревню, сменил старосту и вошел в сношения с одним из
соседей через посредство Штольца. Он бы даже поехал в деревню, если б
считал возможным уехать от Ольги.
Он не ужинал и вот уже две недели не знает, что значит прилечь днем.
В две-три недели они объездили все петербургские окрестности. Тетка с
Ольгой, барон и он являлись на загородных концертах, на больших праздниках.
Поговаривают съездить в Финляндию, на Иматру.
Что касается Обломова, он дальше парка никуда бы не тронулся, да Ольга
все придумывает, и лишь только он на приглашение куда-нибудь поехать
замнется ответом, наверное поездка предпринималась. И тогда не было конца
улыбкам Ольги. На пять верст кругом дачи не было пригорка, на который бы он
не влезал по нескольку раз.
Между тем симпатия их росла, развивалась и проявлялась по своим
непреложным законам. Ольга расцветала вместе с чувством. В глазах
прибавилось света, в движениях грации; грудь ее так пышно развилась, так
мерно волновалась.
- Ты похорошела на даче, Ольга, - говорила ей тетка. В улыбке барона
выражался тот же комплимент.
Ольга, краснея, клала голову на плечо тетки; та ласково трепала ее по
щеке.
- Ольга, Ольга! - осторожно, почти шепотом, кликал однажды Обломов
Ольгу внизу горы, где она назначила ему сойтись, чтобы идти гулять.
Нет ответа. Он посмотрел на часы.
- Ольга Сергеевна! - вслух прибавил потом. Молчание.
Ольга сидела на горе, слыхала зов и, сдерживая смех, молчала. Ей
хотелось заставить его взойти на гору.
- Ольга Сергеевна! - взывал он, пробравшись между кустами до половины
горы и заглядывая наверх. "В половине шестого назначила она", - говорил он
про себя.
Она не удержала смеха.
- Ольга, Ольга! Ах, да вы там! - сказал он и полез на гору.
- Ух! Охота же вам прятаться на горе! - Он сел подле нее. - Чтоб
помучить меня, вы и сами мучитесь.
- Откуда вы? Прямо из дома? - спросила она.
- Нет, я к вам зашел; там сказали, что вы ушли.
- Что вы сегодня делали? - спросила она.
- Сегодня...
- Бранились с Захаром? - досказала она.
Он засмеялся этому, как делу совершенно невозможному.
- Нет, я читал "Revue". Но, послушайте, Ольга...
Но он ничего не сказал, сел только подле нее и погрузился в созерцание
ее профиля, головы, движения руки взад и вперед, как она продевала иглу в
канву и вытаскивала назад. Он наводил на нее взгляд, как зажигательное
стекло, и не мог отвести.
Сам он не двигался, только взгляд поворачивался то вправо, то влево,
то вниз, смотря по тому, как двигалась рука. В нем была деятельная работа:
усиленное кровообращение, удвоенное биение пульса и кипение у сердца - все
это действовало так сильно, что он дышал медленно и тяжело, как дышат перед
казнью и в момент высочайшей неги духа.
Он был нем и не мог даже пошевелиться, только влажные от умиления
глаза неотразимо были устремлены на нее.
Она по временам кидала на него глубокий взгляд, читала немудреный
смысл, начертанный на его лице, и думала: "Боже мой! Как он любит! Как он
нежен, как нежен!" И любовалась, гордилась этим поверженным к ногам ее, ее
же силою, человеком!
Момент символических намеков, знаменательных улыбок, сиреневых веток
прошел невозвратно. Любовь делалась строже, взыскательнее, стала
превращаться в какую-то обязанность; явились взаимные права. О