,
рассказывать; да потом еще поехали в Эрмитаж: и там еще он должен был делом
подтверждать ей прочитанное.
Если он скажет что-нибудь наобум, она сейчас увидит, да тут-то и
пристанет.
Потом он должен был с неделю ездить по магазинам, отыскивать гравюры с
лучших картин.
Бедный Обломов то повторял зады, то бросался в книжные лавки за новыми
увражами и иногда целую ночь не спал, рылся, читал, чтоб утром, будто
нечаянно, отвечать на вчерашний вопрос знанием, вынутым из архива памяти.
Она предлагала эти вопросы не с женскою рассеянностью, не по внушению
минутного каприза знать то или другое, а настойчиво, с нетерпением, и в
случае молчания Обломова казнила его продолжительным, испытующим взглядом.
Как он дрожал от этого взгляда!
- Что вы не скажете ничего, молчите? - спросила она. - Можно подумать,
что вам скучно.
- Ах! - произнес он, как будто приходя в себя от обморока. - Как я
люблю вас!
- В самом деле? А не спроси я, оно и не похоже, - сказала она.
- Да неужели вы не чувствуете, что во мне происходит? - начал он. -
Знаете, мне даже трудно говорить. Вот здесь... дайте руку... что-то мешает,
как будто лежит что-нибудь тяжелое, точно камень, как бывает в глубоком
горе, а между тем, странно, и в горе и в счастье в организме один и тот же
процесс: тяжело, почти больно дышать, хочется плакать! Если б я заплакал,
мне бы так же, как в горе, от слез стало бы легко...
Она поглядела на него молча, как будто поверяла слова его, сравнила с
тем, что у него написано на лице, и улыбнулась: поверка оказалась
удовлетворительною. На лице ее разлито было дыхание счастья, но мирного,
которое, казалось, ничем не возмутишь. Видно, что у ней не было тяжело на
сердце, а только хорошо, как в природе в это тихое утро.
- Что со мной? - в раздумье спросил будто себя Обломов.
- Сказать - что?
- Скажите.
- Вы... влюблены.
- Да, конечно, - подтвердил он, отрывая ее руку от канвы, и не
поцеловал, а только крепко прижал ее пальцы к губам и располагал, кажется,
держать так долго.
Она пробовала тихонько отнять, но он крепко держал.
- Ну, пустите, довольно, - сказала она.
- А вы? - спросил он. - Вы... не влюблены...
- Влюблена, нет... я не люблю этого: я вас люблю! - сказала она и
поглядела на него долго, как будто поверяла и себя, точно ли она любит.
- Лю... блю! - произнес Обломов. - Но ведь любить можно мать, отца,
няньку, даже собачонку: все это покрывается общим, собирательным понятием
"люблю", как старым...
- Халатом? - сказала она засмеявшись. - А propos, где ваш халат?
- Какой халат? У меня никакого не было.
Она посмотрела на него с улыбкой упрека.
- Вот вы о старом халате! - сказал он. - Я жду, душа замерла у меня от
нетерпения слышать, как из сердца у вас порывается чувство, каким именем
назовете вы эти порывы, а вы... бог с вами, Ольга! Да, я влюблен в вас и
говорю, что без этого нет и прямой любви: ни в отца, ни в мать, ни в няньку
не влюбляются, а любят их...
- Не знаю, - говорила она задумчиво, как будто вникая в себя и
стараясь уловить, что в ней происходит. - Не знаю, влюблена ли я в вас;
если нет, то, может быть, не наступила еще минута; знаю только одно, что я
так не любила ни отца, ни мать, ни няньку...
- Какая же разница? Чувствуете ли вы что-нибудь особенное!.. -
добивался он.
- А вам хочется знать? - спросила она лук
рассказывать; да потом еще поехали в Эрмитаж: и там еще он должен был делом
подтверждать ей прочитанное.
Если он скажет что-нибудь наобум, она сейчас увидит, да тут-то и
пристанет.
Потом он должен был с неделю ездить по магазинам, отыскивать гравюры с
лучших картин.
Бедный Обломов то повторял зады, то бросался в книжные лавки за новыми
увражами и иногда целую ночь не спал, рылся, читал, чтоб утром, будто
нечаянно, отвечать на вчерашний вопрос знанием, вынутым из архива памяти.
Она предлагала эти вопросы не с женскою рассеянностью, не по внушению
минутного каприза знать то или другое, а настойчиво, с нетерпением, и в
случае молчания Обломова казнила его продолжительным, испытующим взглядом.
Как он дрожал от этого взгляда!
- Что вы не скажете ничего, молчите? - спросила она. - Можно подумать,
что вам скучно.
- Ах! - произнес он, как будто приходя в себя от обморока. - Как я
люблю вас!
- В самом деле? А не спроси я, оно и не похоже, - сказала она.
- Да неужели вы не чувствуете, что во мне происходит? - начал он. -
Знаете, мне даже трудно говорить. Вот здесь... дайте руку... что-то мешает,
как будто лежит что-нибудь тяжелое, точно камень, как бывает в глубоком
горе, а между тем, странно, и в горе и в счастье в организме один и тот же
процесс: тяжело, почти больно дышать, хочется плакать! Если б я заплакал,
мне бы так же, как в горе, от слез стало бы легко...
Она поглядела на него молча, как будто поверяла слова его, сравнила с
тем, что у него написано на лице, и улыбнулась: поверка оказалась
удовлетворительною. На лице ее разлито было дыхание счастья, но мирного,
которое, казалось, ничем не возмутишь. Видно, что у ней не было тяжело на
сердце, а только хорошо, как в природе в это тихое утро.
- Что со мной? - в раздумье спросил будто себя Обломов.
- Сказать - что?
- Скажите.
- Вы... влюблены.
- Да, конечно, - подтвердил он, отрывая ее руку от канвы, и не
поцеловал, а только крепко прижал ее пальцы к губам и располагал, кажется,
держать так долго.
Она пробовала тихонько отнять, но он крепко держал.
- Ну, пустите, довольно, - сказала она.
- А вы? - спросил он. - Вы... не влюблены...
- Влюблена, нет... я не люблю этого: я вас люблю! - сказала она и
поглядела на него долго, как будто поверяла и себя, точно ли она любит.
- Лю... блю! - произнес Обломов. - Но ведь любить можно мать, отца,
няньку, даже собачонку: все это покрывается общим, собирательным понятием
"люблю", как старым...
- Халатом? - сказала она засмеявшись. - А propos, где ваш халат?
- Какой халат? У меня никакого не было.
Она посмотрела на него с улыбкой упрека.
- Вот вы о старом халате! - сказал он. - Я жду, душа замерла у меня от
нетерпения слышать, как из сердца у вас порывается чувство, каким именем
назовете вы эти порывы, а вы... бог с вами, Ольга! Да, я влюблен в вас и
говорю, что без этого нет и прямой любви: ни в отца, ни в мать, ни в няньку
не влюбляются, а любят их...
- Не знаю, - говорила она задумчиво, как будто вникая в себя и
стараясь уловить, что в ней происходит. - Не знаю, влюблена ли я в вас;
если нет, то, может быть, не наступила еще минута; знаю только одно, что я
так не любила ни отца, ни мать, ни няньку...
- Какая же разница? Чувствуете ли вы что-нибудь особенное!.. -
добивался он.
- А вам хочется знать? - спросила она лук