бе стороны
открывались более и более: недоразумения, сомнения исчезали или уступали
место более ясным и положительным вопросам.
Она все колола его легкими сарказмами за праздно убитые годы, изрекала
суровый приговор, казнила его апатию глубже, действительнее, нежели Штольц;
потом, по мере сближения с ним, от сарказмов над вялым и дряблым
существованием Обломова она перешла к деспотическому проявлению воли,
отважно напомнила ему цель жизни и обязанностей и строго требовала
движения, беспрестанно вызывала наружу его ум, то запутывая его в тонкий,
жизненный, знакомый ей вопрос, то сама шла к нему с вопросом о чем-нибудь
неясном, не доступном ей.
И он бился, ломал голову, изворачивался, чтобы не упасть тяжело в
глазах ее или чтоб помочь ей разъяснить какой-нибудь узел, не то так
геройски рассечь его.
Вся ее женская тактика была проникнута нежной симпатией; все его
стремления поспеть за движением ее ума дышали страстью.
Но чаще он изнемогал, ложился у ног ее, прикладывал руку к сердцу и
слушал, как оно бьется, не сводя с нее неподвижного, удивленного,
восхищенного взгляда.
"Как он любит меня!" - твердила она в эти минуты, любуясь им. Если же
иногда замечала она затаившиеся прежние черты в душе Обломова, - а она
глубоко умела смотреть в нее, - малейшую усталость, чуть заметную дремоту
жизни, на него лились упреки, к которым изредка примешивалась горечь
раскаяния, боязнь ошибки.
Иногда только соберется он зевнуть, откроет рот - его поражает ее
изумленный взгляд: он мгновенно сомкнет рот, так что зубы стукнут. Она
преследовала малейшую тень сонливости даже у него на лице. Она спрашивала
не только, что он делает, но и что будет делать.
Еще сильнее, нежели от упреков, просыпалась в нем бодрость, когда он
замечал, что от его усталости уставала и она, делалась небрежною, холодною.
Тогда в нем появлялась лихорадка жизни, сил, деятельности, и тень исчезала
опять, и симпатия била опять сильным и ясным ключом.
Но все эти заботы не выходили пока из магического круга любви;
деятельность его была отрицательная: он не спит, читает, иногда подумывает
писать и план, много ходит, много ездит. Дальнейшее же направление, самая
мысль жизни, дело - остается еще в намерениях.
- Какой еще жизни и деятельности хочет Андрей? - говорил Обломов,
тараща глаза после обеда, чтоб не заснуть. - Разве это не жизнь? Разве
любовь не служба? Попробовал бы он! Каждый день - верст по десяти пешком!
Вчера ночевал в городе, в дрянном трактире, одетый, только сапоги снял, и
Захара не было - все по милости ее поручений!
Всего мучительнее было для него, когда Ольга предложит ему специальный
вопрос и требует от него, как от какого-нибудь профессора, полного
удовлетворения; а это случалось с ней часто, вовсе не из педантизма, а
просто из желания знать, в чем дело. Она даже забывала часто свои цели
относительно Обломова, а увлекалась самым вопросом.
- Зачем нас не учат этому? - с задумчивой досадой говорила она, иногда
с жадностью, урывками, слушая разговор о чем-нибудь, что привыкли считать
ненужным женщине.
Однажды вдруг приступила к нему с вопросами о двойных звездах: он имел
неосторожность сослаться на Гершеля и был послан в город, должен был
прочесть книгу и рассказать ей, пока она не удовлетворилась.
В другой раз, опять по неосторожности, вырвалось у него в разговоре с
бароном слова два о школах живописи - опять ему работа на неделю: читать
открывались более и более: недоразумения, сомнения исчезали или уступали
место более ясным и положительным вопросам.
Она все колола его легкими сарказмами за праздно убитые годы, изрекала
суровый приговор, казнила его апатию глубже, действительнее, нежели Штольц;
потом, по мере сближения с ним, от сарказмов над вялым и дряблым
существованием Обломова она перешла к деспотическому проявлению воли,
отважно напомнила ему цель жизни и обязанностей и строго требовала
движения, беспрестанно вызывала наружу его ум, то запутывая его в тонкий,
жизненный, знакомый ей вопрос, то сама шла к нему с вопросом о чем-нибудь
неясном, не доступном ей.
И он бился, ломал голову, изворачивался, чтобы не упасть тяжело в
глазах ее или чтоб помочь ей разъяснить какой-нибудь узел, не то так
геройски рассечь его.
Вся ее женская тактика была проникнута нежной симпатией; все его
стремления поспеть за движением ее ума дышали страстью.
Но чаще он изнемогал, ложился у ног ее, прикладывал руку к сердцу и
слушал, как оно бьется, не сводя с нее неподвижного, удивленного,
восхищенного взгляда.
"Как он любит меня!" - твердила она в эти минуты, любуясь им. Если же
иногда замечала она затаившиеся прежние черты в душе Обломова, - а она
глубоко умела смотреть в нее, - малейшую усталость, чуть заметную дремоту
жизни, на него лились упреки, к которым изредка примешивалась горечь
раскаяния, боязнь ошибки.
Иногда только соберется он зевнуть, откроет рот - его поражает ее
изумленный взгляд: он мгновенно сомкнет рот, так что зубы стукнут. Она
преследовала малейшую тень сонливости даже у него на лице. Она спрашивала
не только, что он делает, но и что будет делать.
Еще сильнее, нежели от упреков, просыпалась в нем бодрость, когда он
замечал, что от его усталости уставала и она, делалась небрежною, холодною.
Тогда в нем появлялась лихорадка жизни, сил, деятельности, и тень исчезала
опять, и симпатия била опять сильным и ясным ключом.
Но все эти заботы не выходили пока из магического круга любви;
деятельность его была отрицательная: он не спит, читает, иногда подумывает
писать и план, много ходит, много ездит. Дальнейшее же направление, самая
мысль жизни, дело - остается еще в намерениях.
- Какой еще жизни и деятельности хочет Андрей? - говорил Обломов,
тараща глаза после обеда, чтоб не заснуть. - Разве это не жизнь? Разве
любовь не служба? Попробовал бы он! Каждый день - верст по десяти пешком!
Вчера ночевал в городе, в дрянном трактире, одетый, только сапоги снял, и
Захара не было - все по милости ее поручений!
Всего мучительнее было для него, когда Ольга предложит ему специальный
вопрос и требует от него, как от какого-нибудь профессора, полного
удовлетворения; а это случалось с ней часто, вовсе не из педантизма, а
просто из желания знать, в чем дело. Она даже забывала часто свои цели
относительно Обломова, а увлекалась самым вопросом.
- Зачем нас не учат этому? - с задумчивой досадой говорила она, иногда
с жадностью, урывками, слушая разговор о чем-нибудь, что привыкли считать
ненужным женщине.
Однажды вдруг приступила к нему с вопросами о двойных звездах: он имел
неосторожность сослаться на Гершеля и был послан в город, должен был
прочесть книгу и рассказать ей, пока она не удовлетворилась.
В другой раз, опять по неосторожности, вырвалось у него в разговоре с
бароном слова два о школах живописи - опять ему работа на неделю: читать