сть и трепетанье жизни он отвечал только
неподвижно-страстным взглядом, - она впадала в тягостную задумчивосгь:
что-то холодное, как змея, вползало в сердце, отрезвляло ее от мечты, и
теплый, сказочный мир любви превращался в какой-то осенний день, когда все
предметы кажутся в сером цвете.
Она искала, отчего происходит эта неполнота, неудовлетворенность
счастья? Чего недостает ей? Что еще нужно? Ведь это судьба - назначение
любить Обломова? Любовь эта оправдывается его кротостью, чистой верой в
добро, а пуще всего нежностью, нежностью, какой она не видала никогда в
глазах мужчины.
Что ж за дело, что не на всякий взгляд ее он отвечает понятным
взглядом, что не то звучит иногда в его голосе, что ей как будто уже
звучало однажды, не то во сне, не то наяву... Это воображение, нервы: что
слушать их и мудрить?
Да наконец, если б она хотела уйти от этой любви - как уйти? Дело
сделано: она уже любила, и скинуть с себя любовь по произволу, как платье,
нельзя. "Не любят два раза в жизни, - думала она, - это, говорят,
безнравственно..."
Так училась она любви, пытала ее и всякий новый шаг встречала слезой
или улыбкой, вдумывалась в него. Потом уже являлось то сосредоточенное
выражение, под которым крылись и слезы и улыбка и которое так пугало
Обломова.
Но об этих думах, об этой борьбе она и не намекала Обломову.
Обломов не учился любви, он засыпал в своей сладостной дремоте, о
которой некогда мечтал вслух при Штольце. По временам он начинал веровать в
постоянную безоблачность жизни, и опять ему снилась Обломовка, населенная
добрыми, дружескими и беззаботными лицами, сиденье на террасе, раздумье от
полноты удовлетворенного счастья.
Он и теперь иногда поддавался этому раздумью и даже, тайком от Ольги,
раза два соснул в лесу, ожидая ее замедленного прихода... как вдруг
неожиданно налетело облако.
Однажды они вдвоем откуда-то возвращались лениво, молча, и только
стали переходить большую дорогу, навстречу им бежало облако пыли, и в
облаке мчалась коляска, в коляске сидела Сонечка с мужем, еще какой-то
господин, еще какая-то госпожа...
- Ольга! Ольга! Ольга Сергеевна! - раздались крики.
Коляска остановилась. Все эти господа и госпожи вышли из нее, окружили
Ольгу, начали здороваться, чмокаться, все вдруг заговорили, долго не
замечая Обломова. Потом вдруг все взглянули на него, один господин в
лорнет.
- Кто это? - тихо спросила Сонечка.
- Илья Ильич Обломов! - представила его Ольга.
Все пошли до дома пешком: Обломов был не в своей тарелке; он отстал от
общества и занес было ногу через плетень, чтоб ускользнуть через рожь
домой. Ольга взглядом воротила его.
Оно бы ничего, но все эти господа и госпожи смотрели на него так
странно; и это, пожалуй, ничего. Прежде, бывало, иначе на него и не
смотрели благодаря его сонному, скучающему взгляду, небрежности в одежде.
Но тот же странный взгляд с него переносили господа и госпожи и на
Ольгу. От этого сомнительного взгляда на нее у него вдруг похолодело
сердце; что-то стало угрызать его, но так больно, мучительно, что он не
вынес и ушел домой, и был задумчив, угрюм.
На другой день милая болтовня и ласковая шаловливость Ольги не могли
развеселить его. На ее настойчивые вопросы он должен был отозваться
головною болью и терпеливо позволил себе вылить на семьдесят пять копеек
одеколону на голову.
Потом на третий день, после того, когда они поздно во
неподвижно-страстным взглядом, - она впадала в тягостную задумчивосгь:
что-то холодное, как змея, вползало в сердце, отрезвляло ее от мечты, и
теплый, сказочный мир любви превращался в какой-то осенний день, когда все
предметы кажутся в сером цвете.
Она искала, отчего происходит эта неполнота, неудовлетворенность
счастья? Чего недостает ей? Что еще нужно? Ведь это судьба - назначение
любить Обломова? Любовь эта оправдывается его кротостью, чистой верой в
добро, а пуще всего нежностью, нежностью, какой она не видала никогда в
глазах мужчины.
Что ж за дело, что не на всякий взгляд ее он отвечает понятным
взглядом, что не то звучит иногда в его голосе, что ей как будто уже
звучало однажды, не то во сне, не то наяву... Это воображение, нервы: что
слушать их и мудрить?
Да наконец, если б она хотела уйти от этой любви - как уйти? Дело
сделано: она уже любила, и скинуть с себя любовь по произволу, как платье,
нельзя. "Не любят два раза в жизни, - думала она, - это, говорят,
безнравственно..."
Так училась она любви, пытала ее и всякий новый шаг встречала слезой
или улыбкой, вдумывалась в него. Потом уже являлось то сосредоточенное
выражение, под которым крылись и слезы и улыбка и которое так пугало
Обломова.
Но об этих думах, об этой борьбе она и не намекала Обломову.
Обломов не учился любви, он засыпал в своей сладостной дремоте, о
которой некогда мечтал вслух при Штольце. По временам он начинал веровать в
постоянную безоблачность жизни, и опять ему снилась Обломовка, населенная
добрыми, дружескими и беззаботными лицами, сиденье на террасе, раздумье от
полноты удовлетворенного счастья.
Он и теперь иногда поддавался этому раздумью и даже, тайком от Ольги,
раза два соснул в лесу, ожидая ее замедленного прихода... как вдруг
неожиданно налетело облако.
Однажды они вдвоем откуда-то возвращались лениво, молча, и только
стали переходить большую дорогу, навстречу им бежало облако пыли, и в
облаке мчалась коляска, в коляске сидела Сонечка с мужем, еще какой-то
господин, еще какая-то госпожа...
- Ольга! Ольга! Ольга Сергеевна! - раздались крики.
Коляска остановилась. Все эти господа и госпожи вышли из нее, окружили
Ольгу, начали здороваться, чмокаться, все вдруг заговорили, долго не
замечая Обломова. Потом вдруг все взглянули на него, один господин в
лорнет.
- Кто это? - тихо спросила Сонечка.
- Илья Ильич Обломов! - представила его Ольга.
Все пошли до дома пешком: Обломов был не в своей тарелке; он отстал от
общества и занес было ногу через плетень, чтоб ускользнуть через рожь
домой. Ольга взглядом воротила его.
Оно бы ничего, но все эти господа и госпожи смотрели на него так
странно; и это, пожалуй, ничего. Прежде, бывало, иначе на него и не
смотрели благодаря его сонному, скучающему взгляду, небрежности в одежде.
Но тот же странный взгляд с него переносили господа и госпожи и на
Ольгу. От этого сомнительного взгляда на нее у него вдруг похолодело
сердце; что-то стало угрызать его, но так больно, мучительно, что он не
вынес и ушел домой, и был задумчив, угрюм.
На другой день милая болтовня и ласковая шаловливость Ольги не могли
развеселить его. На ее настойчивые вопросы он должен был отозваться
головною болью и терпеливо позволил себе вылить на семьдесят пять копеек
одеколону на голову.
Потом на третий день, после того, когда они поздно во