м и неподвижен с нею вчера, нужды нет, что
дыхание ее обдавало жаром его щеку, что ее горячие слезы капали ему на
руку, что он почти нес ее в объятиях домой, слышал нескромный шепот ее
сердца?.. А другой? Другие смотрят так дерзко...
Обломов хотя и прожил молодость в кругу всезнающей, давно решившей все
жизненные вопросы, ни во что не верующей и все холодно, мудро анализирующей
молодежи, но в душе у него теплилась вера в дружбу, в любовь, в людскую
честь, и сколько ни ошибался он в людях, сколько бы ни ошибся еще, страдало
его сердце, но ни разу не пошатнулось основание добра и веры в него. Он
втайне поклонялся чистоте женщины, признавал ее власть и права и приносил
ей жертвы.
Но у него недоставало характера явно признать учение добра и уважения
к невинности. Тихонько он упивался ее ароматом, но явно иногда приставал к
хору циников, трепетавших даже подозрения в целомудрии или уважении к нему,
и к буйному хору их прибавлял и свое легкомысленное слово.
Он никогда не вникал ясно в то, как много весит слово добра, правды,
чистоты, брошенное в поток людских речей, какой глубокий извив прорывает
оно; не думал, что, сказанное бодро и громко, без краски ложного стыда, а с
мужеством, оно не потонет в безобразных криках светских сатиров, а
погрузится, как перл, в пучину общественной жизни, и всегда найдется для
него раковина.
Многие запинаются на добром слове, рдея от стыда, и смело, громко
произносят легкомысленное слово, не подозревая, что оно тоже, к несчастью,
не пропадает даром, оставляя длинный след зла, иногда неистребимого.
Зато Обломов был прав на деле: ни одного пятна, упрека в холодном,
бездушном цинизме, без увлечения и без борьбы, не лежало на его совести. Он
не мог слушать ежедневных рассказов о том, как один переменил лошадь,
мебель, а тот - женщину... и какие издержки повели за собой перемены...
Не раз он страдал за утраченное мужчиной достоинство и честь, плакал о
грязном падении чужой ему женщины, но молчал, боясь света.
Надо было угадать это: Ольга угадала.
Мужчины смеются над такими чудаками, но женщины сразу узнают их;
чистые, целомудренные женщины любят их - по сочувствию; испорченные ищут
сближения с ними - чтоб освежиться от порчи.
Лето подвигалось, уходило. Утра и вечера становились темны и сыры. Не
только сирени - и липы отцвели, ягоды отошли. Обломов и Ольга виделись
ежедневно.
Он догнал жизнь, то есть усвоил опять все, от чего отстал давно; знал,
зачем французский посланник выехал из Рима, зачем англичане посылают
корабли с войском на Восток; интересовался, когда проложат новую дорогу в
Германии или Франции. Но насчет дороги через Обломовку в большое село не
помышлял, в палате доверенность не засвидетельствовал и Штольцу ответа на
письма не послал.
Он усвоил только то, что вращалось в кругу ежедневных разговоров в
доме Ольги, что читалось в получаемых там газетах, и довольно прилежно,
благодаря настойчивости Ольги, следил за текущей иностранной литературой.
Все остальное утопало в сфере чистой любви.
Несмотря на частые видоизменения в этой розовой атмосфере, главным
основанием была безоблачность горизонта. Если Ольге приходилось иногда
раздумываться над Обломовым, над своей любовью к нему, если от этой любви
оставалось праздное время и праздное место в сердце, если вопросы ее не все
находили полный и всегда готовый ответ в его голове и воля его молчала на
призыв ее воли, и на ее бодро
дыхание ее обдавало жаром его щеку, что ее горячие слезы капали ему на
руку, что он почти нес ее в объятиях домой, слышал нескромный шепот ее
сердца?.. А другой? Другие смотрят так дерзко...
Обломов хотя и прожил молодость в кругу всезнающей, давно решившей все
жизненные вопросы, ни во что не верующей и все холодно, мудро анализирующей
молодежи, но в душе у него теплилась вера в дружбу, в любовь, в людскую
честь, и сколько ни ошибался он в людях, сколько бы ни ошибся еще, страдало
его сердце, но ни разу не пошатнулось основание добра и веры в него. Он
втайне поклонялся чистоте женщины, признавал ее власть и права и приносил
ей жертвы.
Но у него недоставало характера явно признать учение добра и уважения
к невинности. Тихонько он упивался ее ароматом, но явно иногда приставал к
хору циников, трепетавших даже подозрения в целомудрии или уважении к нему,
и к буйному хору их прибавлял и свое легкомысленное слово.
Он никогда не вникал ясно в то, как много весит слово добра, правды,
чистоты, брошенное в поток людских речей, какой глубокий извив прорывает
оно; не думал, что, сказанное бодро и громко, без краски ложного стыда, а с
мужеством, оно не потонет в безобразных криках светских сатиров, а
погрузится, как перл, в пучину общественной жизни, и всегда найдется для
него раковина.
Многие запинаются на добром слове, рдея от стыда, и смело, громко
произносят легкомысленное слово, не подозревая, что оно тоже, к несчастью,
не пропадает даром, оставляя длинный след зла, иногда неистребимого.
Зато Обломов был прав на деле: ни одного пятна, упрека в холодном,
бездушном цинизме, без увлечения и без борьбы, не лежало на его совести. Он
не мог слушать ежедневных рассказов о том, как один переменил лошадь,
мебель, а тот - женщину... и какие издержки повели за собой перемены...
Не раз он страдал за утраченное мужчиной достоинство и честь, плакал о
грязном падении чужой ему женщины, но молчал, боясь света.
Надо было угадать это: Ольга угадала.
Мужчины смеются над такими чудаками, но женщины сразу узнают их;
чистые, целомудренные женщины любят их - по сочувствию; испорченные ищут
сближения с ними - чтоб освежиться от порчи.
Лето подвигалось, уходило. Утра и вечера становились темны и сыры. Не
только сирени - и липы отцвели, ягоды отошли. Обломов и Ольга виделись
ежедневно.
Он догнал жизнь, то есть усвоил опять все, от чего отстал давно; знал,
зачем французский посланник выехал из Рима, зачем англичане посылают
корабли с войском на Восток; интересовался, когда проложат новую дорогу в
Германии или Франции. Но насчет дороги через Обломовку в большое село не
помышлял, в палате доверенность не засвидетельствовал и Штольцу ответа на
письма не послал.
Он усвоил только то, что вращалось в кругу ежедневных разговоров в
доме Ольги, что читалось в получаемых там газетах, и довольно прилежно,
благодаря настойчивости Ольги, следил за текущей иностранной литературой.
Все остальное утопало в сфере чистой любви.
Несмотря на частые видоизменения в этой розовой атмосфере, главным
основанием была безоблачность горизонта. Если Ольге приходилось иногда
раздумываться над Обломовым, над своей любовью к нему, если от этой любви
оставалось праздное время и праздное место в сердце, если вопросы ее не все
находили полный и всегда готовый ответ в его голове и воля его молчала на
призыв ее воли, и на ее бодро