Обломовке, потом в Гороховой.
А сам Обломов? Сам Обломов был полным и естественным отражением и
выражением того покоя, довольства и безмятежной тишины. Вглядываясь,
вдумываясь в свой быт и все более и более обживаясь в нем, он наконец
решил, что ему некуда больше идти, нечего искать, что идеал его жизни
осуществился, хотя без поэзии, без тех лучей, которыми некогда воображение
рисовало ему барское, широкое и беспечное течение жизни в родной деревне,
среди крестьян, дворни.
Он смотрел на настоящий свой быт, как продолжение того же обломовского
существования, только с другим колоритом местности и, отчасти, времени. И
здесь, как в Обломовке, ему удавалось дешево отделываться от жизни,
выторговать у ней и застраховать себе невозмутимый покой.
Он торжествовал внутренне, что ушел от ее докучливых, мучительных
требований и гроз, из-под того горизонта, под которым блещут молнии великих
радостей и раздаются внезапные удары великих скорбей, где играют ложные
надежды и великолепные призраки счастья, где гложет и снедает человека
собственная мысль и убивает страсть, где падает и торжествует ум, где
сражается в непрестанной битве человек и уходит с поля битвы истерзанный и
все недовольный и ненасытимый. Он, не испытав наслаждений, добываемых в
борьбе, мысленно отказался от них и чувствовал покой в душе только в
забытом уголке, чуждом движения, борьбы и жизни.
А если закипит еще у него воображение, восстанут забытые воспоминания,
неисполненные мечты, если в совести зашевелятся упреки за прожитую так, а
не иначе жизнь - он спит непокойно, просыпается, вскакивает с постели,
иногда плачет холодными слезами безнадежности по светлом, навсегда
угаснувшем идеале жизни, как плачут по дорогом усопшем, с горьким чувством
сознания, что не довольно сделали для него при жизни.
Потом он взглянет на окружающее его, вкусит временных благ и
успокоится, задумчиво глядя, как тихо и покойно утопает в пожаре зари
вечернее солнце, наконец решит, что жизнь его не только сложилась, но и
создана, даже предназначена была так просто, немудрено, чтоб выразить
возможность идеально покойной стороны человеческого бытия.
Другим, думал он, выпадало на долю выражать ее тревожные стороны,
двигать создающими и разрушающими силами: у всякого свое назначение!
Вот какая философия выработалась у обломовского Платона и убаюкивала
его среди вопросов и строгих требований долга и назначения! И родился и
воспитан он был не как гладиатор для арены, а как мирный зритель боя; не
вынести бы его робкой и ленивой душе ни тревог счастья, ни ударов жизни -
следовательно, он выразил собою один ее край, и добиваться, менять в ней
что-нибудь или каяться - нечего.
С летами волнения и раскаяние являлись реже, и он тихо и постепенно
укладывался в простой и широкий гроб остального своего существования,
сделанный собственными руками, как старцы пустынные, которые, отворотясь от
жизни, копают себе могилу.
Он уж перестал мечтать об устройстве имения и о поездке туда всем
домом. Поставленный Штольцем управляющий аккуратно присылал ему весьма
порядочный доход к рождеству, мужики привозили хлеба и живности, и дом
процветал обилием и весельем.
Илья Ильич завел даже пару лошадей, но, из свойственной ему
осторожности, таких, что они только после третьего кнута трогались от
крыльца, а при первом и втором ударе одна лошадь пошатнется и ступит в
сторону, потом вторая лошадь пошатнется и ступит в сторо
А сам Обломов? Сам Обломов был полным и естественным отражением и
выражением того покоя, довольства и безмятежной тишины. Вглядываясь,
вдумываясь в свой быт и все более и более обживаясь в нем, он наконец
решил, что ему некуда больше идти, нечего искать, что идеал его жизни
осуществился, хотя без поэзии, без тех лучей, которыми некогда воображение
рисовало ему барское, широкое и беспечное течение жизни в родной деревне,
среди крестьян, дворни.
Он смотрел на настоящий свой быт, как продолжение того же обломовского
существования, только с другим колоритом местности и, отчасти, времени. И
здесь, как в Обломовке, ему удавалось дешево отделываться от жизни,
выторговать у ней и застраховать себе невозмутимый покой.
Он торжествовал внутренне, что ушел от ее докучливых, мучительных
требований и гроз, из-под того горизонта, под которым блещут молнии великих
радостей и раздаются внезапные удары великих скорбей, где играют ложные
надежды и великолепные призраки счастья, где гложет и снедает человека
собственная мысль и убивает страсть, где падает и торжествует ум, где
сражается в непрестанной битве человек и уходит с поля битвы истерзанный и
все недовольный и ненасытимый. Он, не испытав наслаждений, добываемых в
борьбе, мысленно отказался от них и чувствовал покой в душе только в
забытом уголке, чуждом движения, борьбы и жизни.
А если закипит еще у него воображение, восстанут забытые воспоминания,
неисполненные мечты, если в совести зашевелятся упреки за прожитую так, а
не иначе жизнь - он спит непокойно, просыпается, вскакивает с постели,
иногда плачет холодными слезами безнадежности по светлом, навсегда
угаснувшем идеале жизни, как плачут по дорогом усопшем, с горьким чувством
сознания, что не довольно сделали для него при жизни.
Потом он взглянет на окружающее его, вкусит временных благ и
успокоится, задумчиво глядя, как тихо и покойно утопает в пожаре зари
вечернее солнце, наконец решит, что жизнь его не только сложилась, но и
создана, даже предназначена была так просто, немудрено, чтоб выразить
возможность идеально покойной стороны человеческого бытия.
Другим, думал он, выпадало на долю выражать ее тревожные стороны,
двигать создающими и разрушающими силами: у всякого свое назначение!
Вот какая философия выработалась у обломовского Платона и убаюкивала
его среди вопросов и строгих требований долга и назначения! И родился и
воспитан он был не как гладиатор для арены, а как мирный зритель боя; не
вынести бы его робкой и ленивой душе ни тревог счастья, ни ударов жизни -
следовательно, он выразил собою один ее край, и добиваться, менять в ней
что-нибудь или каяться - нечего.
С летами волнения и раскаяние являлись реже, и он тихо и постепенно
укладывался в простой и широкий гроб остального своего существования,
сделанный собственными руками, как старцы пустынные, которые, отворотясь от
жизни, копают себе могилу.
Он уж перестал мечтать об устройстве имения и о поездке туда всем
домом. Поставленный Штольцем управляющий аккуратно присылал ему весьма
порядочный доход к рождеству, мужики привозили хлеба и живности, и дом
процветал обилием и весельем.
Илья Ильич завел даже пару лошадей, но, из свойственной ему
осторожности, таких, что они только после третьего кнута трогались от
крыльца, а при первом и втором ударе одна лошадь пошатнется и ступит в
сторону, потом вторая лошадь пошатнется и ступит в сторо