ебенка. Потом спустил его на пол и вздохнул на
всю комнату.
- Расскажите что-нибудь, Иван Алексеич! - сказал он.
- Всё переговорили, Илья Ильич; нечего рассказывать, - отвечал тот.
- Ну, как нечего? Вы бываете в людях: нет ли чего новенького? Я думаю,
читаете?
- Да-с, иногда читаю, или другие читают, разговаривают, а я слушаю.
Вот вчера у Алексея Спиридоныча сын, студент, читал вслух...
- Что ж он читал?
- Про англичан, что они ружья да пороху кому-то привезли. Алексей
Спиридоныч сказали, что война будет.
- Кому же они привезли?
- В Испанию или в Индию - не помню, только посланник был очень
недоволен.
- Какой же посланник? - спросил Обломов.
- Вот уж это забыл! - сказал Алексеев, поднимая нос к потолку и
стараясь вспомнить.
- С кем война-то?
- С турецким пашой, кажется.
- Ну, что еще нового в политике? - спросил, помолчав, Илья Ильич.
- Да пишут, что земной шар все охлаждается: когда-нибудь замерзнет
весь.
- Вона! Разве это политика? - сказал Обломов.
Алексеев оторопел.
- Дмитрий Алексеич сначала упомянули политику, - оправдывался он, - а
потом все сподряд читали и не сказали, когда она кончится. Я знаю, что уж
это литература пошла.
- Что же он о литературе читал? - спросил Обломов.
- Да читал, что самые лучшие сочинители Дмитриев, Карамзин, Батюшков и
Жуковский...
- А Пушкин?
- Пушкина нет там. Я сам тоже подумал, отчего нет! Ведь он хений, -
сказал Алексеев, произнося г, как х.
Последовало молчание. Хозяйка принесла работу и принялась сновать
иглой взад и вперед, поглядывая по временам на Илью Ильича, на Алексеева и
прислушиваясь чуткими ушами, нет ли где беспорядка, шума, не бранится ли на
кухне Захар с Анисьей, моет ли посуду Акулина, не скрипнула ли калитка на
дворе, то есть не отлучился ли дворник в "заведение".
Обломов тихо погрузился в молчание и задумчивость. Эта задумчивость
была не сон и не бдение: он беспечно пустил мысли бродить по воле, не
сосредоточивая их ни на чем, покойно слушал мерное биение сердца и изредка
ровно мигал, как человек, ни на что не устремляющий глаз. Он впал в
неопределенное, загадочное состояние, род галлюцинации.
На человека иногда нисходят редкие и краткие задумчивые мгновения,
когда ему кажется, что он переживает в другой раз когда-то и где-то
прожитой момент. Во сне ли он видел происходящее перед ним явление, жил ли
когда-нибудь прежде, да забыл, но он видит: те же лица сидят около него,
какие сидели тогда, те же слова были произнесены уже однажды: воображение
бессильно перенести опять туда, память не воскрешает прошлого и наводит
раздумье.
То же было с Обломовым теперь. Его осеняет какая-то бывшая уже где-то
тишина, качается знакомый маятник, слышится треск откушенной нитки;
повторяются знакомые слова и шепот: "Вот никак не могу попасть ниткой в
иглу: на-ка ты, Маша, у тебя глаза повострее!"
Он лениво, машинально, будто в забытьи, глядит в лицо хозяйки, и из
глубины его воспоминаний возникает знакомый, где-то виденный им образ. Он
добирался, когда и где слышал он это...
И видится ему большая темная, освещенная сальной свечкой гостиная в
родительском доме, сидящая за круглым столом покойная мать и ее гости: они
шьют молча; отец ходит молча. Настоящее и прошлое слились и перемешались.
Грезится ему, что он достиг той обетованной земли, где текут рек
всю комнату.
- Расскажите что-нибудь, Иван Алексеич! - сказал он.
- Всё переговорили, Илья Ильич; нечего рассказывать, - отвечал тот.
- Ну, как нечего? Вы бываете в людях: нет ли чего новенького? Я думаю,
читаете?
- Да-с, иногда читаю, или другие читают, разговаривают, а я слушаю.
Вот вчера у Алексея Спиридоныча сын, студент, читал вслух...
- Что ж он читал?
- Про англичан, что они ружья да пороху кому-то привезли. Алексей
Спиридоныч сказали, что война будет.
- Кому же они привезли?
- В Испанию или в Индию - не помню, только посланник был очень
недоволен.
- Какой же посланник? - спросил Обломов.
- Вот уж это забыл! - сказал Алексеев, поднимая нос к потолку и
стараясь вспомнить.
- С кем война-то?
- С турецким пашой, кажется.
- Ну, что еще нового в политике? - спросил, помолчав, Илья Ильич.
- Да пишут, что земной шар все охлаждается: когда-нибудь замерзнет
весь.
- Вона! Разве это политика? - сказал Обломов.
Алексеев оторопел.
- Дмитрий Алексеич сначала упомянули политику, - оправдывался он, - а
потом все сподряд читали и не сказали, когда она кончится. Я знаю, что уж
это литература пошла.
- Что же он о литературе читал? - спросил Обломов.
- Да читал, что самые лучшие сочинители Дмитриев, Карамзин, Батюшков и
Жуковский...
- А Пушкин?
- Пушкина нет там. Я сам тоже подумал, отчего нет! Ведь он хений, -
сказал Алексеев, произнося г, как х.
Последовало молчание. Хозяйка принесла работу и принялась сновать
иглой взад и вперед, поглядывая по временам на Илью Ильича, на Алексеева и
прислушиваясь чуткими ушами, нет ли где беспорядка, шума, не бранится ли на
кухне Захар с Анисьей, моет ли посуду Акулина, не скрипнула ли калитка на
дворе, то есть не отлучился ли дворник в "заведение".
Обломов тихо погрузился в молчание и задумчивость. Эта задумчивость
была не сон и не бдение: он беспечно пустил мысли бродить по воле, не
сосредоточивая их ни на чем, покойно слушал мерное биение сердца и изредка
ровно мигал, как человек, ни на что не устремляющий глаз. Он впал в
неопределенное, загадочное состояние, род галлюцинации.
На человека иногда нисходят редкие и краткие задумчивые мгновения,
когда ему кажется, что он переживает в другой раз когда-то и где-то
прожитой момент. Во сне ли он видел происходящее перед ним явление, жил ли
когда-нибудь прежде, да забыл, но он видит: те же лица сидят около него,
какие сидели тогда, те же слова были произнесены уже однажды: воображение
бессильно перенести опять туда, память не воскрешает прошлого и наводит
раздумье.
То же было с Обломовым теперь. Его осеняет какая-то бывшая уже где-то
тишина, качается знакомый маятник, слышится треск откушенной нитки;
повторяются знакомые слова и шепот: "Вот никак не могу попасть ниткой в
иглу: на-ка ты, Маша, у тебя глаза повострее!"
Он лениво, машинально, будто в забытьи, глядит в лицо хозяйки, и из
глубины его воспоминаний возникает знакомый, где-то виденный им образ. Он
добирался, когда и где слышал он это...
И видится ему большая темная, освещенная сальной свечкой гостиная в
родительском доме, сидящая за круглым столом покойная мать и ее гости: они
шьют молча; отец ходит молча. Настоящее и прошлое слились и перемешались.
Грезится ему, что он достиг той обетованной земли, где текут рек