.
Теперь Штольц изменился в лице и ворочал изумленными, почти
бессмысленными глазами вокруг себя. Перед ним вдруг "отверзлась бездна",
воздвиглась "каменная стена", и Обломова как будто не стало, как будто он
пропал из глаз его, провалился, и он только почувствовал ту жгучую тоску,
которую испытывает человек, когда спешит с волнением после разлуки увидеть
друга и узнает, что его давно уже нет, что он умер.
- Погиб! - машинально, шопотом сказал он. - Что ж я скажу Ольге?
Обломов услыхал последние слова, хотел что-то сказать и не мог. Он
протянул к Андрею обе руки, и они обнялись молча, крепко, как обнимаются
перед боем, перед смертью. Это объятие задушило их слова, слезы, чувства...
- Не забудь моего Андрея! - были последние слова Обломова, сказанные
угасшим голосом.
Андрей молча, медленно вышел вон, медленно, задумчиво шел он двором и
сел в карету, а Обломов сел на диван, оперся локтями на стол и закрыл лицо
руками.
"Нет, не забуду я твоего Андрея, - с грустью, идучи двором, думал
Штольц. - Погиб ты, Илья: нечего тебе говорить, что твоя Обломовка не в
глуши больше, что до нее дошла очередь, что на нее пали лучи солнца! Не
скажу тебе, что года через четыре она будет станцией дороги, что мужики
твои пойдут работать насыпь, а потом по чугунке покатится твой хлеб к
пристани... А там... школы, грамота, а дальше... Нет, перепугаешься ты зари
нового счастья, больно будет непривычным глазам. Но поведу твоего Андрея,
куда ты не мог идти... и с ним будем проводить в дело наши юношеские
мечты". - Прощай, старая Обломовка! - сказал он, оглянувшись в последний
раз на окна маленького домика. - Ты отжила свой век!
- Что там? - спросила Ольга с сильным биением сердца.
- Ничего! - сухо, отрывисто отвечал Андрей.
- Он жив, здоров?
- Да, - нехотя отозвался Андрей.
- Что ж ты так скоро воротился? Отчего не позвал меня туда и его не
привел? Пусти меня!
- Нельзя!
- Что ж там делается? - с испугом спрашивала Ольга. - Разве "бездна
открылась"? Скажешь ли ты мне?
Он молчал.
- Да что такое там происходит?
- Обломовщина! - мрачно отвечал Андрей и на дальнейшие расспросы Ольги
хранил до самого дома угрюмое молчание.
X
Прошло лет пять. Многое переменилось и на Выборгской стороне: пустая
улица, ведущая к дому Пшеницыной, обстроилась дачами, между которыми
возвышалось длинное, каменное, казенное здание, мешавшее солнечным лучам
весело бить в стекла мирного приюта лени и спокойствия.
И сам домик обветшал немного, глядел небрежно, нечисто, как небритый и
немытый человек. Краска слезла, дождевые трубы местами изломались: оттого
на дворе стояли лужи грязи, через которые, как прежде, брошена была
узенькая доска. Когда кто войдет в калитку, старая арапка не скачет бодро
на цепи, а хрипло и лениво лает, не вылезая из конуры.
А внутри домика какие перемены! Там властвует чужая женщина, резвятся
не прежние дети. Там опять появляется по временам красное, испитое лицо
буйного Тарантьева и нет более кроткого, безответного Алексеева. Не видать
ни Захара, ни Анисьи: новая толстая кухарка распоряжается на кухне, нехотя
и грубо исполняя тихие приказания Агафьи Матвеевны, да та же Акулина, с
заткнутым за пояс подолом, моет корыта и корчаги; тот же сонный дворник и в
том же тулупе праздно доживает свой век в конуре. Мимо решетчатого забора в
урочные часы раннег
Теперь Штольц изменился в лице и ворочал изумленными, почти
бессмысленными глазами вокруг себя. Перед ним вдруг "отверзлась бездна",
воздвиглась "каменная стена", и Обломова как будто не стало, как будто он
пропал из глаз его, провалился, и он только почувствовал ту жгучую тоску,
которую испытывает человек, когда спешит с волнением после разлуки увидеть
друга и узнает, что его давно уже нет, что он умер.
- Погиб! - машинально, шопотом сказал он. - Что ж я скажу Ольге?
Обломов услыхал последние слова, хотел что-то сказать и не мог. Он
протянул к Андрею обе руки, и они обнялись молча, крепко, как обнимаются
перед боем, перед смертью. Это объятие задушило их слова, слезы, чувства...
- Не забудь моего Андрея! - были последние слова Обломова, сказанные
угасшим голосом.
Андрей молча, медленно вышел вон, медленно, задумчиво шел он двором и
сел в карету, а Обломов сел на диван, оперся локтями на стол и закрыл лицо
руками.
"Нет, не забуду я твоего Андрея, - с грустью, идучи двором, думал
Штольц. - Погиб ты, Илья: нечего тебе говорить, что твоя Обломовка не в
глуши больше, что до нее дошла очередь, что на нее пали лучи солнца! Не
скажу тебе, что года через четыре она будет станцией дороги, что мужики
твои пойдут работать насыпь, а потом по чугунке покатится твой хлеб к
пристани... А там... школы, грамота, а дальше... Нет, перепугаешься ты зари
нового счастья, больно будет непривычным глазам. Но поведу твоего Андрея,
куда ты не мог идти... и с ним будем проводить в дело наши юношеские
мечты". - Прощай, старая Обломовка! - сказал он, оглянувшись в последний
раз на окна маленького домика. - Ты отжила свой век!
- Что там? - спросила Ольга с сильным биением сердца.
- Ничего! - сухо, отрывисто отвечал Андрей.
- Он жив, здоров?
- Да, - нехотя отозвался Андрей.
- Что ж ты так скоро воротился? Отчего не позвал меня туда и его не
привел? Пусти меня!
- Нельзя!
- Что ж там делается? - с испугом спрашивала Ольга. - Разве "бездна
открылась"? Скажешь ли ты мне?
Он молчал.
- Да что такое там происходит?
- Обломовщина! - мрачно отвечал Андрей и на дальнейшие расспросы Ольги
хранил до самого дома угрюмое молчание.
X
Прошло лет пять. Многое переменилось и на Выборгской стороне: пустая
улица, ведущая к дому Пшеницыной, обстроилась дачами, между которыми
возвышалось длинное, каменное, казенное здание, мешавшее солнечным лучам
весело бить в стекла мирного приюта лени и спокойствия.
И сам домик обветшал немного, глядел небрежно, нечисто, как небритый и
немытый человек. Краска слезла, дождевые трубы местами изломались: оттого
на дворе стояли лужи грязи, через которые, как прежде, брошена была
узенькая доска. Когда кто войдет в калитку, старая арапка не скачет бодро
на цепи, а хрипло и лениво лает, не вылезая из конуры.
А внутри домика какие перемены! Там властвует чужая женщина, резвятся
не прежние дети. Там опять появляется по временам красное, испитое лицо
буйного Тарантьева и нет более кроткого, безответного Алексеева. Не видать
ни Захара, ни Анисьи: новая толстая кухарка распоряжается на кухне, нехотя
и грубо исполняя тихие приказания Агафьи Матвеевны, да та же Акулина, с
заткнутым за пояс подолом, моет корыта и корчаги; тот же сонный дворник и в
том же тулупе праздно доживает свой век в конуре. Мимо решетчатого забора в
урочные часы раннег