прибавляла она почти с уважением об
Андрюше и с некоторою если не робостью, то осторожностью лаская его, - этот
- барчонок! Вон он какой беленький, точно наливной; какие маленькие ручки и
ножки, а волоски, как шелк. Весь в покойника!
Поэтому она беспрекословно, даже с некоторою радостью, согласилась на
предложение Штольца взять его на воспитание, полагая, что там его настоящее
место, а не тут, "в черноте", с грязными ее племянниками, детками братца.
С полгода по смерти Обломова жила она с Анисьей и Захаром в дому,
убиваясь горем. Она проторила тропинку к могиле мужа и выплакала все глаза,
почти ничего не ела, не пила, питалась только чаем и часто по ночам не
смыкала глаз и истомилась совсем. Она никогда никому не жаловалась и,
кажется, чем более отодвигалась от минуты разлуки, тем больше уходила в
себя, в свою печаль, и замыкалась от всех, даже от Анисьи. Никто не знал,
каково у ней на душе.
- А ваша хозяйка все плачет по муже, - говорил кухарке лавочник на
рынке, у которого брали в дом провизию.
- Все грустит по муже, - говорил староста, указывая на нее просвирне в
кладбищенской церкви, куда каждую неделю приходила молиться и плакать
безутешная вдова.
- Все еще убивается! - говорили в доме братца.
Однажды вдруг к ней явилось неожиданно нашествие всего семейства
братца, с детьми, даже с Тарантьевым, под предлогом сострадания. Полились
пошлые утешения, советы "не губить себя, поберечь для детей" - все, что
говорено было ей лет пятнадцать назад, по случаю смерти первого мужа, и что
произвело тогда желанное действие, а теперь производило в ней почему-то
тоску и отвращение.
Ей стало гораздо легче, когда заговорили о другом и объявили ей, что
теперь им можно опять жить вместе, что и ей будет легче "среди своих горе
мыкать", и им хорошо, потому что никто, как она, не умеет держать дома в
порядке.
Она просила срока подумать, потом убивалась месяца два еще и наконец
согласилась жить вместе. В это время Штольц взял Андрюшу к себе, и она
осталась одна.
Вон она, в темном платье, в черном шерстяном платке на шее, ходит из
комнаты в кухню, как тень, по-прежнему отворяет и затворяет шкафы, шьет,
гладит кружева, но тихо, без энергии, говорит будто нехотя, тихим голосом,
и не по-прежнему смотрит вокруг беспечно перебегающими с предмета на
предмет глазами, а с сосредоточенным выражением, с затаившимся внутренним
смыслом в глазах. Мысль эта села невидимо на ее лицо, кажется, в то
мгновение, когда она сознательно и долго вглядывалась в мертвое лицо своего
мужа, и с тех пор не покидала ее.
Она двигалась по дому, делала руками все, что было нужно, но мысль ее
не участвовала тут. Над трупом мужа, с потерею его, она, кажется, вдруг
уразумела свою жизнь и задумалась над ее значением, и эта задумчивость
легла навсегда тенью на ее лицо. Выплакав потом живое горе, она
сосредоточилась на сознании о потере: все прочее умерло для нее, кроме
маленького Андрюши. Только когда видела она его, в ней будто пробуждались
признаки жизни, черты лица оживали, глаза наполнялись радостным светом и
потом заливались слезами воспоминаний.
Она была чужда всего окружающего: рассердится ли братец за напрасно
истраченный или невыторгованный рубль, за подгорелое жаркое, за несвежую
рыбу, надуется ли невестка за мягко накрахмаленные юбки, за некрепкий и
холодный чай, нагрубит ли толстая кухарка, Агафья Матвеевна не замечает
ничего, как будто не о ней речь, не
Андрюше и с некоторою если не робостью, то осторожностью лаская его, - этот
- барчонок! Вон он какой беленький, точно наливной; какие маленькие ручки и
ножки, а волоски, как шелк. Весь в покойника!
Поэтому она беспрекословно, даже с некоторою радостью, согласилась на
предложение Штольца взять его на воспитание, полагая, что там его настоящее
место, а не тут, "в черноте", с грязными ее племянниками, детками братца.
С полгода по смерти Обломова жила она с Анисьей и Захаром в дому,
убиваясь горем. Она проторила тропинку к могиле мужа и выплакала все глаза,
почти ничего не ела, не пила, питалась только чаем и часто по ночам не
смыкала глаз и истомилась совсем. Она никогда никому не жаловалась и,
кажется, чем более отодвигалась от минуты разлуки, тем больше уходила в
себя, в свою печаль, и замыкалась от всех, даже от Анисьи. Никто не знал,
каково у ней на душе.
- А ваша хозяйка все плачет по муже, - говорил кухарке лавочник на
рынке, у которого брали в дом провизию.
- Все грустит по муже, - говорил староста, указывая на нее просвирне в
кладбищенской церкви, куда каждую неделю приходила молиться и плакать
безутешная вдова.
- Все еще убивается! - говорили в доме братца.
Однажды вдруг к ней явилось неожиданно нашествие всего семейства
братца, с детьми, даже с Тарантьевым, под предлогом сострадания. Полились
пошлые утешения, советы "не губить себя, поберечь для детей" - все, что
говорено было ей лет пятнадцать назад, по случаю смерти первого мужа, и что
произвело тогда желанное действие, а теперь производило в ней почему-то
тоску и отвращение.
Ей стало гораздо легче, когда заговорили о другом и объявили ей, что
теперь им можно опять жить вместе, что и ей будет легче "среди своих горе
мыкать", и им хорошо, потому что никто, как она, не умеет держать дома в
порядке.
Она просила срока подумать, потом убивалась месяца два еще и наконец
согласилась жить вместе. В это время Штольц взял Андрюшу к себе, и она
осталась одна.
Вон она, в темном платье, в черном шерстяном платке на шее, ходит из
комнаты в кухню, как тень, по-прежнему отворяет и затворяет шкафы, шьет,
гладит кружева, но тихо, без энергии, говорит будто нехотя, тихим голосом,
и не по-прежнему смотрит вокруг беспечно перебегающими с предмета на
предмет глазами, а с сосредоточенным выражением, с затаившимся внутренним
смыслом в глазах. Мысль эта села невидимо на ее лицо, кажется, в то
мгновение, когда она сознательно и долго вглядывалась в мертвое лицо своего
мужа, и с тех пор не покидала ее.
Она двигалась по дому, делала руками все, что было нужно, но мысль ее
не участвовала тут. Над трупом мужа, с потерею его, она, кажется, вдруг
уразумела свою жизнь и задумалась над ее значением, и эта задумчивость
легла навсегда тенью на ее лицо. Выплакав потом живое горе, она
сосредоточилась на сознании о потере: все прочее умерло для нее, кроме
маленького Андрюши. Только когда видела она его, в ней будто пробуждались
признаки жизни, черты лица оживали, глаза наполнялись радостным светом и
потом заливались слезами воспоминаний.
Она была чужда всего окружающего: рассердится ли братец за напрасно
истраченный или невыторгованный рубль, за подгорелое жаркое, за несвежую
рыбу, надуется ли невестка за мягко накрахмаленные юбки, за некрепкий и
холодный чай, нагрубит ли толстая кухарка, Агафья Матвеевна не замечает
ничего, как будто не о ней речь, не