нической работы внутреннего, душевного огня, так душа обломовцев
мирно, без помехи утопала в мягком теле.
Не клеймила их жизнь, как других, ни преждевременными морщинами, ни
нравственными разрушительными ударами и недугами.
Добрые люди понимали ее не иначе, как идеалом покоя и бездействия,
нарушаемого по временам разными неприятными случайностями, как-то:
болезнями, убытками, ссорами и между прочим трудом.
Они сносили труд как наказание, наложенное еще на праотцев наших, но
любить не могли, и где был случай, всегда от него избавлялись, находя это
возможным и должным.
Они никогда не смущали себя никакими туманными умственными или
нравственными вопросами; оттого всегда и цвели здоровьем и весельем, оттого
там жили долго; мужчины в сорок лет походили на юношей; старики не боролись
с трудной, мучительной смертью. а, дожив до невозможности, умирали как
будто украдкой, тихо застывая и незаметно испуская последний вздох. Оттого
и говорят, что прежде был крепче народ.
Да, в самом деле крепче: прежде не торопились объяснять ребенку
значения жизни и приготовлять его к ней, как к чему-то мудреному и
нешуточному; не томили его над книгами, которые рождают в голове тьму
вопросов, а вопросы гложут ум и сердце и сокращают жизнь.
Норма жизни была готова и преподана им родителями, а те приняли ее,
тоже готовую, от дедушки, а дедушка от прадедушки, с заветом блюсти ее
целость и неприкосновенность, как огонь Весты. Как что делалось при дедах и
отцах, так делалось при отце Ильи Ильича, так, может быть, делается еще и
теперь в Обломовке.
О чем же им было задумываться и чем волноваться, что узнавать, каких
целей добиваться?
Ничего не нужно: жизнь, как покойная река, текла мимо их; им
оставалось только сидеть на берегу этой реки и наблюдать неизбежные
явления, которые по очереди, без зову, представали пред каждого из них.
И вот воображению спящего Ильи Ильича начали так же по очереди, как
живые картины, открываться сначала три главные акта жизни, разыгрывавшиеся
как в его семействе, так у родственников и знакомых: роди'ны, свадьба,
похороны.
Потом потянулась пестрая процессия веселых и печальных подразделений
ее: крестин, именин, семейных праздников, заговенья, разговенья, шумных
обедов, родственных съездов, приветствий, поздравлений, официальных слез и
улыбок.
Все отправлялось с такою точностью, так важно и торжественно.
Ему представлялись даже знакомые лица и мины их при разных обрядах, их
заботливость и суета. Дайте им какое хотите щекотливое сватовство, какую
хотите торжественную свадьбу или именины - справят по всем правилам, без
малейшего упущения. Кого где посадить, что и как подать, кому с кем ехать в
церемонии, примету ли соблюсти - во всем этом никто никогда не делал ни
малейшей ошибки в Обломовке.
Ребенка ли выходить не сумеют там? Стоит только взглянуть, каких
розовых и увесистых купидонов носят и водят за собой тамошние матери. Они
на том стоят, чтоб дети были толстенькие, беленькие и здоровенькие.
Они отступятся от весны, знать ее не захотят, если не испекут в начале
ее жаворонка. Как им не знать и не исполнять этого?
Тут вся их жизнь и наука, тут все их скорби и радости: оттого они и
гонят от себя всякую другую заботу и печаль и не знают других радостей;
жизнь их кишела исключительно этими коренными и неизбежными событиями,
которые и задавали бесконечную пищу их уму и сердцу.
Они с
мирно, без помехи утопала в мягком теле.
Не клеймила их жизнь, как других, ни преждевременными морщинами, ни
нравственными разрушительными ударами и недугами.
Добрые люди понимали ее не иначе, как идеалом покоя и бездействия,
нарушаемого по временам разными неприятными случайностями, как-то:
болезнями, убытками, ссорами и между прочим трудом.
Они сносили труд как наказание, наложенное еще на праотцев наших, но
любить не могли, и где был случай, всегда от него избавлялись, находя это
возможным и должным.
Они никогда не смущали себя никакими туманными умственными или
нравственными вопросами; оттого всегда и цвели здоровьем и весельем, оттого
там жили долго; мужчины в сорок лет походили на юношей; старики не боролись
с трудной, мучительной смертью. а, дожив до невозможности, умирали как
будто украдкой, тихо застывая и незаметно испуская последний вздох. Оттого
и говорят, что прежде был крепче народ.
Да, в самом деле крепче: прежде не торопились объяснять ребенку
значения жизни и приготовлять его к ней, как к чему-то мудреному и
нешуточному; не томили его над книгами, которые рождают в голове тьму
вопросов, а вопросы гложут ум и сердце и сокращают жизнь.
Норма жизни была готова и преподана им родителями, а те приняли ее,
тоже готовую, от дедушки, а дедушка от прадедушки, с заветом блюсти ее
целость и неприкосновенность, как огонь Весты. Как что делалось при дедах и
отцах, так делалось при отце Ильи Ильича, так, может быть, делается еще и
теперь в Обломовке.
О чем же им было задумываться и чем волноваться, что узнавать, каких
целей добиваться?
Ничего не нужно: жизнь, как покойная река, текла мимо их; им
оставалось только сидеть на берегу этой реки и наблюдать неизбежные
явления, которые по очереди, без зову, представали пред каждого из них.
И вот воображению спящего Ильи Ильича начали так же по очереди, как
живые картины, открываться сначала три главные акта жизни, разыгрывавшиеся
как в его семействе, так у родственников и знакомых: роди'ны, свадьба,
похороны.
Потом потянулась пестрая процессия веселых и печальных подразделений
ее: крестин, именин, семейных праздников, заговенья, разговенья, шумных
обедов, родственных съездов, приветствий, поздравлений, официальных слез и
улыбок.
Все отправлялось с такою точностью, так важно и торжественно.
Ему представлялись даже знакомые лица и мины их при разных обрядах, их
заботливость и суета. Дайте им какое хотите щекотливое сватовство, какую
хотите торжественную свадьбу или именины - справят по всем правилам, без
малейшего упущения. Кого где посадить, что и как подать, кому с кем ехать в
церемонии, примету ли соблюсти - во всем этом никто никогда не делал ни
малейшей ошибки в Обломовке.
Ребенка ли выходить не сумеют там? Стоит только взглянуть, каких
розовых и увесистых купидонов носят и водят за собой тамошние матери. Они
на том стоят, чтоб дети были толстенькие, беленькие и здоровенькие.
Они отступятся от весны, знать ее не захотят, если не испекут в начале
ее жаворонка. Как им не знать и не исполнять этого?
Тут вся их жизнь и наука, тут все их скорби и радости: оттого они и
гонят от себя всякую другую заботу и печаль и не знают других радостей;
жизнь их кишела исключительно этими коренными и неизбежными событиями,
которые и задавали бесконечную пищу их уму и сердцу.
Они с