ворот, а ели
все то же, по стольку же и спали по-прежнему на голой траве; воющую собаку
били или сгоняли со двора, а искры от лучины все-таки сбрасывали в трещину
гнилого пола.
И поныне русский человек среди окружающей его строгой, лишенной
вымысла действйтельности любит верить соблазнительным сказаниям старины, и
долго, может быть, еще не отрешиться ему от этой веры.
Слушая от няни сказки о нашем золотом руне - Жар-птице, о преградах и
тайниках волшебного замка, мальчик то бодрился, воображая себя героем
подвига, - и мурашки бегали у него по спине, то страдал за неудачи
храбреца.
Рассказ лился за рассказом. Няня повествовала с пылом, живописно, с
увлечением, местами вдохновенно, потому что сама вполовину верила
рассказам. Глаза старухи искрились огнем; голова дрожала от волнения; голос
возвышался до непривычных нот.
Ребенок, объятый неведомым ужасом, жался к ней со слезами на глазах.
Заходила ли речь о мертвецах, поднимающихся в полночь из могил, или о
жертвах, томящихся в неволе у чудовища, или о медведе с деревянной ногой,
который идет по селам и деревням отыскивать отрубленную у него натуральную
ногу, - волосы ребенка трещали на голове от ужаса; детское воображение то
застывало, то кипело; он испытывал мучительный, сладко болезненный процесс;
нервы напрягались, как струны.
Когда нянька мрачно повторяла слова медведя: "Скрипи, скрипи, нога
липовая; я по селам шел, по деревне шел, все бабы спят, одна баба не спит,
на моей шкуре сидит, мое мясо варит, мою шерстку прядет" и т.д.; когда
медведь входил наконец в избу и готовился схватить похитителя своей ноги,
ребенок не выдерживал: он с трепетом и визгом бросался на руки к няне; у
него брызжут слезы испуга, и вместе хохочет он от радости, что он не в
когтях у зверя, а на лежанке, подле няни.
Заселилось воображение мальчика странными призраками; боязнь и тоска
засели надолго, может быть навсегда, в душу. Он печально озирается вокруг и
все видит в жизни вред, беду, все мечтает о той волшебной стороне, где нет
зла, хлопот, печалей, где живет Милитриса Кирбитьевна, где так хорошо
кормят и одевают даром...
Сказка не над одними детьми в Обломовке, но и над взрослыми до конца
жизни сохраняет свою власть. Все в доме и в деревне, начиная от барина,
жены его и до дюжего кузнеца Тараса, - все трепещут чего-то в темный вечер:
всякое дерево превращается тогда в великана, всякий куст - в вертеп
разбойников.
Стук ставни и завыванье ветра в трубе заставляли бледнеть и мужчин, и
женщин, и детей. Никто в крещенье не выйдет после десяти часов вечера один
за ворота; всякий в ночь на пасху побоится идти в конюшню, опасаясь застать
там домового.
В Обломовке верили всему: и оборотням и мертвецам. Расскажут ли им,
что копна сена разгуливала по полю, - они не задумаются и поверят;
пропустит ли кто-нибудь слух, что вот это не баран, а что-то другое, или
что такая-то Марфа или Степанида - ведьма, они будут бояться и барана и
Марфы: им и в голову не придет спросить, отчего баран стал не бараном, а
Марфа сделалась ведьмой, да еще накинутся и на того, кто бы вздумал
усомниться в этом, - так сильна вера в чудесное в Обломовке!
Илья Ильич и увидит после, что просто устроен мир, что не встают
мертвецы из могил, что великанов, как только они заведутся, тотчас сажают в
балаган, и разбойников - в тюрьму; но если пропадает самая вера в призраки,
то остается какой-то осадок страха и безотчетной то
все то же, по стольку же и спали по-прежнему на голой траве; воющую собаку
били или сгоняли со двора, а искры от лучины все-таки сбрасывали в трещину
гнилого пола.
И поныне русский человек среди окружающей его строгой, лишенной
вымысла действйтельности любит верить соблазнительным сказаниям старины, и
долго, может быть, еще не отрешиться ему от этой веры.
Слушая от няни сказки о нашем золотом руне - Жар-птице, о преградах и
тайниках волшебного замка, мальчик то бодрился, воображая себя героем
подвига, - и мурашки бегали у него по спине, то страдал за неудачи
храбреца.
Рассказ лился за рассказом. Няня повествовала с пылом, живописно, с
увлечением, местами вдохновенно, потому что сама вполовину верила
рассказам. Глаза старухи искрились огнем; голова дрожала от волнения; голос
возвышался до непривычных нот.
Ребенок, объятый неведомым ужасом, жался к ней со слезами на глазах.
Заходила ли речь о мертвецах, поднимающихся в полночь из могил, или о
жертвах, томящихся в неволе у чудовища, или о медведе с деревянной ногой,
который идет по селам и деревням отыскивать отрубленную у него натуральную
ногу, - волосы ребенка трещали на голове от ужаса; детское воображение то
застывало, то кипело; он испытывал мучительный, сладко болезненный процесс;
нервы напрягались, как струны.
Когда нянька мрачно повторяла слова медведя: "Скрипи, скрипи, нога
липовая; я по селам шел, по деревне шел, все бабы спят, одна баба не спит,
на моей шкуре сидит, мое мясо варит, мою шерстку прядет" и т.д.; когда
медведь входил наконец в избу и готовился схватить похитителя своей ноги,
ребенок не выдерживал: он с трепетом и визгом бросался на руки к няне; у
него брызжут слезы испуга, и вместе хохочет он от радости, что он не в
когтях у зверя, а на лежанке, подле няни.
Заселилось воображение мальчика странными призраками; боязнь и тоска
засели надолго, может быть навсегда, в душу. Он печально озирается вокруг и
все видит в жизни вред, беду, все мечтает о той волшебной стороне, где нет
зла, хлопот, печалей, где живет Милитриса Кирбитьевна, где так хорошо
кормят и одевают даром...
Сказка не над одними детьми в Обломовке, но и над взрослыми до конца
жизни сохраняет свою власть. Все в доме и в деревне, начиная от барина,
жены его и до дюжего кузнеца Тараса, - все трепещут чего-то в темный вечер:
всякое дерево превращается тогда в великана, всякий куст - в вертеп
разбойников.
Стук ставни и завыванье ветра в трубе заставляли бледнеть и мужчин, и
женщин, и детей. Никто в крещенье не выйдет после десяти часов вечера один
за ворота; всякий в ночь на пасху побоится идти в конюшню, опасаясь застать
там домового.
В Обломовке верили всему: и оборотням и мертвецам. Расскажут ли им,
что копна сена разгуливала по полю, - они не задумаются и поверят;
пропустит ли кто-нибудь слух, что вот это не баран, а что-то другое, или
что такая-то Марфа или Степанида - ведьма, они будут бояться и барана и
Марфы: им и в голову не придет спросить, отчего баран стал не бараном, а
Марфа сделалась ведьмой, да еще накинутся и на того, кто бы вздумал
усомниться в этом, - так сильна вера в чудесное в Обломовке!
Илья Ильич и увидит после, что просто устроен мир, что не встают
мертвецы из могил, что великанов, как только они заведутся, тотчас сажают в
балаган, и разбойников - в тюрьму; но если пропадает самая вера в призраки,
то остается какой-то осадок страха и безотчетной то