том верхушки сосен. Потом лучи гасли один за другим; последний луч
оставался долго; он, как тонкая игла, вонзился в чащу ветвей; но и тот
потух.
Предметы теряли свою форму; все сливалось сначала в серую, потом в
темную массу. Пение птиц постепенно ослабевало; вскоре они совсем замолкли,
кроме одной какой-то упрямой, которая, будто наперекор всем, среди общей
тишины одна монотонно чирикала с промежутками, но все реже и реже, и та
наконец свистнула слабо, незвучно, в последний раз, встрепенулась, слегка
пошевелив листья вокруг себя... и заснула.
Все смолкло. Одни кузнечики взапуски трещали сильнее. Из земли
поднялись белые пары и разостлались по лугу и по реке. Река тоже
присмирела; немного погодя и в ней вдруг кто-то плеснул еще в последний
раз, и она стала неподвижна.
Запахло сыростью. Становилось все темнее и темнее. Деревья
сгруппировались в каких-то чудовищ; в лесу стало страшно: там кто-то вдруг
заскрипит, точно одно из чудовищ переходит с своего места на другое, и
сухой сучок, кажется, хрустит под его ногой.
На небе ярко сверкнула, как живой глаз, первая звездочка, и в окнах
дома замелькали огоньки.
Настали минуты всеобщей, торжественной тишины природы, те минуты,
когда сильнее работает творческий ум, жарче кипят поэтические думы, когда в
сердце живее вспыхивает страсть или больнее ноет тоска, когда в жестокой
душе невозмутимее и сильнее зреет зерно преступной мысли, и когда... в
Обломовке все почивают так крепко и покойно.
- Пойдем, мама, гулять, - говорит Илюша.
- Что ты, бог с тобой! Теперь гулять, - отвечает она, - сыро, ножки
простудишь; и страшно: в лесу теперь леший ходит, он уносит маленьких
детей.
- Куда он уносит? Какой он бывает? Где живет? - спрашивает ребенок.
И мать давала волю своей необузданной фантазии.
Ребенок слушал ее, открывая и закрывая глаза, пока, наконец, сон не
сморил его совсем. Приходила нянька и, взяв его с коленей матери, уносила
сонного, с повисшей через ее плечо головой, в постель.
- Вот день-то и прошел, и слава богу! - говорили обломовцы, ложась в
постель, кряхтя и осеняя себя крестным знамением. - Прожили благополучно;
дай бог и завтра так! Слава тебе, господи! Слава тебе, господи!
Потом Обломову приснилась другая пора: он в бесконечный зимний вечер
робко жмется к няне, а она нашептывает ему о какой-то неведомой стороне,
где нет ни ночей, ни холода, где все совершаются чудеса, где текут реки
меду и молока, где никто ничего круглый год не делает, а день-деньской
только и знают, что гуляют все добрые молодцы, такие, как Илья Ильич, да
красавицы, что ни в сказке сказать, ни пером описать.
Там есть и добрая волшебница, являющаяся у нас иногда в виде щуки,
которая изберет себе какого-нибудь любимца, тихого, безобидного - другими
словами, какого-нибудь лентяя, которого все обижают, - да и осыпает его ни
с того ни с сего разным добром, а он знай кушает себе да наряжается в
готовое платье, а потом женится на какой-нибудь неслыханной красавице,
Милитрисе Кирбитьевне.
Ребенок, навострив уши и глаза, страстно впивался в рассказ.
Нянька или предание так искусно избегали в рассказе всего, что
существует на самом деле, что воображение и ум, проникшись вымыслом,
оставались уже у него в рабстве до старости. Нянька с добродушием
повествовала сказку о Емеле-дурачке, эту злую и коварную сатиру на наших
прадедов, а может быть, еще и на нас самих.
Взрослы
оставался долго; он, как тонкая игла, вонзился в чащу ветвей; но и тот
потух.
Предметы теряли свою форму; все сливалось сначала в серую, потом в
темную массу. Пение птиц постепенно ослабевало; вскоре они совсем замолкли,
кроме одной какой-то упрямой, которая, будто наперекор всем, среди общей
тишины одна монотонно чирикала с промежутками, но все реже и реже, и та
наконец свистнула слабо, незвучно, в последний раз, встрепенулась, слегка
пошевелив листья вокруг себя... и заснула.
Все смолкло. Одни кузнечики взапуски трещали сильнее. Из земли
поднялись белые пары и разостлались по лугу и по реке. Река тоже
присмирела; немного погодя и в ней вдруг кто-то плеснул еще в последний
раз, и она стала неподвижна.
Запахло сыростью. Становилось все темнее и темнее. Деревья
сгруппировались в каких-то чудовищ; в лесу стало страшно: там кто-то вдруг
заскрипит, точно одно из чудовищ переходит с своего места на другое, и
сухой сучок, кажется, хрустит под его ногой.
На небе ярко сверкнула, как живой глаз, первая звездочка, и в окнах
дома замелькали огоньки.
Настали минуты всеобщей, торжественной тишины природы, те минуты,
когда сильнее работает творческий ум, жарче кипят поэтические думы, когда в
сердце живее вспыхивает страсть или больнее ноет тоска, когда в жестокой
душе невозмутимее и сильнее зреет зерно преступной мысли, и когда... в
Обломовке все почивают так крепко и покойно.
- Пойдем, мама, гулять, - говорит Илюша.
- Что ты, бог с тобой! Теперь гулять, - отвечает она, - сыро, ножки
простудишь; и страшно: в лесу теперь леший ходит, он уносит маленьких
детей.
- Куда он уносит? Какой он бывает? Где живет? - спрашивает ребенок.
И мать давала волю своей необузданной фантазии.
Ребенок слушал ее, открывая и закрывая глаза, пока, наконец, сон не
сморил его совсем. Приходила нянька и, взяв его с коленей матери, уносила
сонного, с повисшей через ее плечо головой, в постель.
- Вот день-то и прошел, и слава богу! - говорили обломовцы, ложась в
постель, кряхтя и осеняя себя крестным знамением. - Прожили благополучно;
дай бог и завтра так! Слава тебе, господи! Слава тебе, господи!
Потом Обломову приснилась другая пора: он в бесконечный зимний вечер
робко жмется к няне, а она нашептывает ему о какой-то неведомой стороне,
где нет ни ночей, ни холода, где все совершаются чудеса, где текут реки
меду и молока, где никто ничего круглый год не делает, а день-деньской
только и знают, что гуляют все добрые молодцы, такие, как Илья Ильич, да
красавицы, что ни в сказке сказать, ни пером описать.
Там есть и добрая волшебница, являющаяся у нас иногда в виде щуки,
которая изберет себе какого-нибудь любимца, тихого, безобидного - другими
словами, какого-нибудь лентяя, которого все обижают, - да и осыпает его ни
с того ни с сего разным добром, а он знай кушает себе да наряжается в
готовое платье, а потом женится на какой-нибудь неслыханной красавице,
Милитрисе Кирбитьевне.
Ребенок, навострив уши и глаза, страстно впивался в рассказ.
Нянька или предание так искусно избегали в рассказе всего, что
существует на самом деле, что воображение и ум, проникшись вымыслом,
оставались уже у него в рабстве до старости. Нянька с добродушием
повествовала сказку о Емеле-дурачке, эту злую и коварную сатиру на наших
прадедов, а может быть, еще и на нас самих.
Взрослы