ски.
Узнал Илья Ильич, что нет бед от чудовищ, а какие есть - едва знает, и
на каждом шагу все ждет чего-то страшного и боится. И теперь еще, оставшись
в темной комнате или увидя покойника, он трепещет от зловещей, в детстве
зароненной в душу тоски; смеясь над страхами своими поутру, он опять
бледнеет вечером.
Далее Илья Ильич вдруг увидел себя мальчиком лет тринадцати или
четырнадцати.
Он уж учился в селе Верхлёве, верстах в пяти от Обломовки, у тамошнего
управляющего, немца Штольца, который завел небольшой пансион для детей
окрестных дворян.
У него был свой сын, Андрей, почти одних лет с Обломовым, да еще
отдали ему одного мальчика, который почти никогда не учился, а больше
страдал золотухой, все детство проходил постоянно с завязанными глазами или
ушами да плакал все втихомолку о том, что живет не у бабушки, а в чужом
доме, среди злодеев, что вот его и приласкать-то некому и никто любимого
пирожка не испечет ему.
Кроме этих детей, других еще в пансионе пока не было.
Нечего делать, отец и мать посадили баловника Илюшу за книгу. Это
стоило слез, воплей, капризов. Наконец отвезли.
Немец был человек дельный и строгий, как почти все немцы. Может быть,
у него Илюша и успел бы выучиться чему-нибудь хорошенько, если б Обломовка
была верстах в пятистах от Верхлёва. А то как выучиться? Обаяние
обломовской атмосферы, образа жизни и привычек простиралось и на Верхлёво;
ведь оно тоже было некогда Обломовкой; там, кроме дома Штольца, все дышало
тою же первобытною ленью, простотою нравов, тишиною и неподвижностью.
Ум и сердце ребенка исполнились всех картин, сцен и нравов этого быта
прежде, нежели он увидел первую книгу. А кто знает, как рано начинается
развитие умственного зерна в детском мозгу? Как уследить за рождением в
младенческой душе первых понятий и впечатлений?
Может быть, когда дитя еще едва выговаривало слова, а может быть, еще
вовсе не выговаривало, даже не ходило, а только смотрело на все тем
пристальным немым детским взглядом, который взрослые называют тупым, оно уж
видело и угадывало значение и связь явлений окружающей его сферы, да только
не признавалось в этом ни себе, ни другим.
Может быть, Илюша уж давно замечает и понимает, что говорят и делают
при нем: как батюшка его, в плисовых панталонах, в коричневой суконной
ваточной куртке, день-деньской только и знает, что ходит из угла в угол,
заложив руки назад, нюхает табак и сморкается, а матушка переходит от кофе
к чаю, от чая к обеду; что родитель и не вздумает никогда поверить, сколько
копен скошено или сжато, и взыскать за упущение, а подай-ка ему не скоро
носовой платок, он накричит о беспорядках и поставит вверх дном весь дом.
Может быть, детский ум его давно решил, что так, а не иначе следует
жить, как живут около него взрослые. Да и как иначе прикажете решить ему? А
как жили взрослые в Обломовке?
Делали ли они себе вопрос: зачем дана жизнь? Бог весть. И как отвечали
на него? Вероятно, никак: это казалось им очень просто и ясно.
Не слыхивали они о так называемой многотрудной жизни, о людях, носящих
томительные заботы в груди, снующих зачем-то из угла в угол по лицу земли
или отдающих жизнь вечному, нескончаемому труду.
Плохо верили обломовцы и душевным тревогам; не принимали за жизнь
круговорота вечных стремлений куда-то, к чему-то; боялись, как огня,
увлечения страстей; и как в другом месте тело у людей быстро сгорало от
вулка
Узнал Илья Ильич, что нет бед от чудовищ, а какие есть - едва знает, и
на каждом шагу все ждет чего-то страшного и боится. И теперь еще, оставшись
в темной комнате или увидя покойника, он трепещет от зловещей, в детстве
зароненной в душу тоски; смеясь над страхами своими поутру, он опять
бледнеет вечером.
Далее Илья Ильич вдруг увидел себя мальчиком лет тринадцати или
четырнадцати.
Он уж учился в селе Верхлёве, верстах в пяти от Обломовки, у тамошнего
управляющего, немца Штольца, который завел небольшой пансион для детей
окрестных дворян.
У него был свой сын, Андрей, почти одних лет с Обломовым, да еще
отдали ему одного мальчика, который почти никогда не учился, а больше
страдал золотухой, все детство проходил постоянно с завязанными глазами или
ушами да плакал все втихомолку о том, что живет не у бабушки, а в чужом
доме, среди злодеев, что вот его и приласкать-то некому и никто любимого
пирожка не испечет ему.
Кроме этих детей, других еще в пансионе пока не было.
Нечего делать, отец и мать посадили баловника Илюшу за книгу. Это
стоило слез, воплей, капризов. Наконец отвезли.
Немец был человек дельный и строгий, как почти все немцы. Может быть,
у него Илюша и успел бы выучиться чему-нибудь хорошенько, если б Обломовка
была верстах в пятистах от Верхлёва. А то как выучиться? Обаяние
обломовской атмосферы, образа жизни и привычек простиралось и на Верхлёво;
ведь оно тоже было некогда Обломовкой; там, кроме дома Штольца, все дышало
тою же первобытною ленью, простотою нравов, тишиною и неподвижностью.
Ум и сердце ребенка исполнились всех картин, сцен и нравов этого быта
прежде, нежели он увидел первую книгу. А кто знает, как рано начинается
развитие умственного зерна в детском мозгу? Как уследить за рождением в
младенческой душе первых понятий и впечатлений?
Может быть, когда дитя еще едва выговаривало слова, а может быть, еще
вовсе не выговаривало, даже не ходило, а только смотрело на все тем
пристальным немым детским взглядом, который взрослые называют тупым, оно уж
видело и угадывало значение и связь явлений окружающей его сферы, да только
не признавалось в этом ни себе, ни другим.
Может быть, Илюша уж давно замечает и понимает, что говорят и делают
при нем: как батюшка его, в плисовых панталонах, в коричневой суконной
ваточной куртке, день-деньской только и знает, что ходит из угла в угол,
заложив руки назад, нюхает табак и сморкается, а матушка переходит от кофе
к чаю, от чая к обеду; что родитель и не вздумает никогда поверить, сколько
копен скошено или сжато, и взыскать за упущение, а подай-ка ему не скоро
носовой платок, он накричит о беспорядках и поставит вверх дном весь дом.
Может быть, детский ум его давно решил, что так, а не иначе следует
жить, как живут около него взрослые. Да и как иначе прикажете решить ему? А
как жили взрослые в Обломовке?
Делали ли они себе вопрос: зачем дана жизнь? Бог весть. И как отвечали
на него? Вероятно, никак: это казалось им очень просто и ясно.
Не слыхивали они о так называемой многотрудной жизни, о людях, носящих
томительные заботы в груди, снующих зачем-то из угла в угол по лицу земли
или отдающих жизнь вечному, нескончаемому труду.
Плохо верили обломовцы и душевным тревогам; не принимали за жизнь
круговорота вечных стремлений куда-то, к чему-то; боялись, как огня,
увлечения страстей; и как в другом месте тело у людей быстро сгорало от
вулка