й Илья Ильич хотя после и узнает, что нет медовых и молочных
рек, нет добрых волшебниц, хотя и шутит он с улыбкой над сказаниями няни,
но улыбка эта не искренняя, она сопровождается тайным вздохом: сказка у
него смешалась с жизнью, и он бессознательно грустит подчас, зачем сказка
не жизнь, а жизнь не сказка.
Он невольно мечтает о Милитрисе Кирбитьевне; его все тянет в ту
сторону, где только и знают, что гуляют, где нет забот и печалей; у него
навсегда остается расположение полежать на печи, походить в готовом,
незаработанном платье и поесть на счет доброй волшебницы.
И старик Обломов и дед выслушивали в детстве те же сказки, прошедшие в
стереотипном издании старины, в устах нянек и дядек, сквозь века и
поколения.
Няня между тем уже рисует другую картину воображению ребенка.
Она повествует ему о подвигах наших Ахиллов и Улиссов, об удали Ильи
Муромца, Добрыни Никитича, Алеши Поповича, о Полкане-богатыре, о Колечище
прохожем, о том, как они странствовали по Руси, побивали несметные полчища
басурманов, как состязались в том, кто одним духом выпьет чару зелена вина
и не крякнет; потом говорила о злых разбойниках, о спящих царевнах,
окаменелых городах и людях; наконец переходила к нашей демонологии, к
мертвецам, к чудовищам и к оборотням.
Она с простотою и добродушием Гомера, с тою же животрепещущею
верностью подробностей и рельефностью картин влагала в детскую память и
воображение Илиаду русской жизни, созданную нашими гомеридами тех туманных
времен, когда человек еще не ладил с опасностями и тайнами природы и жизни,
когда он трепетал и перед оборотнем, и перед лешим, и у Алеши Поповича
искал защиты от окружающих его бед, когда и в воздухе, и в воде, и в лесу,
и в поле царствовали чудеса.
Страшна и неверна была жизнь тогдашнего человека; опасно было ему
выйти за порог дома: его, того гляди, запорет зверь, зарежет разбойник,
отнимет у него все злой татарин, или пропадет человек без вести, без всяких
следов.
А то вдруг явятся знамения небесные, огненные столпы да шары; а там,
над свежей могилой, вспыхнет огонек, или в лесу кто-то прогуливается, будто
с фонарем, да страшно хохочет и сверкает глазами в темноте.
И с самим человеком творилось столько непонятного: живет-живет человек
долго и хорошо - ничего, да вдруг заговорит такое непутное, или учнет
кричать не своим голосом, или бродить сонный по ночам; другого ни с того ни
с сего начнет коробить и бить оземь. А перед тем как сделаться этому,
только что курица прокричала петухом да ворон прокаркал над крышей.
Терялся слабый человек, с ужасом озираясь в жизни, и искал в
воображении ключа к таинствам окружающей его и своей собственной природы.
А может быть, сон, вечная тишина вялой жизни и отсутствие движения и
всяких действительных страхов, приключений и опасностей заставляли человека
творить среди естественного мира другой, несбыточный, и в нем искать
разгула и потехи праздному воображению или разгадки обыкновенных сцеплений
обстоятельств и причин явления вне самого явления.
Ощупью жили бедные предки наши; не окрыляли и не сдерживали они своей
воли, а потом наивно дивились или ужасались неудобству, злу и допрашивались
причин у немых, неясных иероглифов природы.
Смерть у них приключалась от вынесенного перед тем из дома покойника
головой, а не ногами из ворот; пожар - от того, что собака выла три ночи
под окном; и они хлопотали, чтоб покойника выносили ногами из
рек, нет добрых волшебниц, хотя и шутит он с улыбкой над сказаниями няни,
но улыбка эта не искренняя, она сопровождается тайным вздохом: сказка у
него смешалась с жизнью, и он бессознательно грустит подчас, зачем сказка
не жизнь, а жизнь не сказка.
Он невольно мечтает о Милитрисе Кирбитьевне; его все тянет в ту
сторону, где только и знают, что гуляют, где нет забот и печалей; у него
навсегда остается расположение полежать на печи, походить в готовом,
незаработанном платье и поесть на счет доброй волшебницы.
И старик Обломов и дед выслушивали в детстве те же сказки, прошедшие в
стереотипном издании старины, в устах нянек и дядек, сквозь века и
поколения.
Няня между тем уже рисует другую картину воображению ребенка.
Она повествует ему о подвигах наших Ахиллов и Улиссов, об удали Ильи
Муромца, Добрыни Никитича, Алеши Поповича, о Полкане-богатыре, о Колечище
прохожем, о том, как они странствовали по Руси, побивали несметные полчища
басурманов, как состязались в том, кто одним духом выпьет чару зелена вина
и не крякнет; потом говорила о злых разбойниках, о спящих царевнах,
окаменелых городах и людях; наконец переходила к нашей демонологии, к
мертвецам, к чудовищам и к оборотням.
Она с простотою и добродушием Гомера, с тою же животрепещущею
верностью подробностей и рельефностью картин влагала в детскую память и
воображение Илиаду русской жизни, созданную нашими гомеридами тех туманных
времен, когда человек еще не ладил с опасностями и тайнами природы и жизни,
когда он трепетал и перед оборотнем, и перед лешим, и у Алеши Поповича
искал защиты от окружающих его бед, когда и в воздухе, и в воде, и в лесу,
и в поле царствовали чудеса.
Страшна и неверна была жизнь тогдашнего человека; опасно было ему
выйти за порог дома: его, того гляди, запорет зверь, зарежет разбойник,
отнимет у него все злой татарин, или пропадет человек без вести, без всяких
следов.
А то вдруг явятся знамения небесные, огненные столпы да шары; а там,
над свежей могилой, вспыхнет огонек, или в лесу кто-то прогуливается, будто
с фонарем, да страшно хохочет и сверкает глазами в темноте.
И с самим человеком творилось столько непонятного: живет-живет человек
долго и хорошо - ничего, да вдруг заговорит такое непутное, или учнет
кричать не своим голосом, или бродить сонный по ночам; другого ни с того ни
с сего начнет коробить и бить оземь. А перед тем как сделаться этому,
только что курица прокричала петухом да ворон прокаркал над крышей.
Терялся слабый человек, с ужасом озираясь в жизни, и искал в
воображении ключа к таинствам окружающей его и своей собственной природы.
А может быть, сон, вечная тишина вялой жизни и отсутствие движения и
всяких действительных страхов, приключений и опасностей заставляли человека
творить среди естественного мира другой, несбыточный, и в нем искать
разгула и потехи праздному воображению или разгадки обыкновенных сцеплений
обстоятельств и причин явления вне самого явления.
Ощупью жили бедные предки наши; не окрыляли и не сдерживали они своей
воли, а потом наивно дивились или ужасались неудобству, злу и допрашивались
причин у немых, неясных иероглифов природы.
Смерть у них приключалась от вынесенного перед тем из дома покойника
головой, а не ногами из ворот; пожар - от того, что собака выла три ночи
под окном; и они хлопотали, чтоб покойника выносили ногами из