С тех пор Иван Богданович не видал ни родины, ни отца. Шесть лет
пространствовал он по Швейцарии, Австрии, а двадцать лет живет в России и
благословляет свою судьбу.
Он был в университете и решил, что сын его должен быть также там -
нужды нет, что это будет не немецкий университет, нужды нет, что
университет русский должен будет произвести переворот в жизни его сына и
далеко отвести от той колеи, которую мысленно проложил отец в жизни сына.
А он сделал это очень просто: взял колею от своего деда и продолжил
ее, как по линейке, до будущего своего внука и был покоен, не подозревая,
что варьяции Герца, мечты и рассказы матери, галерея и будуар в княжеском
замке обратят узенькую немецкую колею в такую широкую дорогу, какая не
снилась ни деду его, ни отцу, ни ему самому.
Впрочем, он не был педант в этом случае и не стал бы настаивать на
своем; он только не умел бы начертать в своем уме другой дороги сыну.
Он мало об этом заботился. Когда сын его воротился из университета и
прожил месяца три дома, отец сказал, что делать ему в Верхлёве больше
нечего, что вон уж даже Обломова отправили в Петербург, что, следовательно,
и ему пора.
А отчего нужно ему в Петербург, почему не мог он остаться в Верхлёве и
помогать управлять имением, - об этом старик не спрашивал себя; он только
помнил, что когда он сам кончил курс ученья, то отец отослал его от себя.
И он отсылал сына - таков обычай в Германии. Матери не было на свете,
и противоречить было некому.
В день отъезда Иван Богданович дал сыну сто рублей ассигнациями.
- Ты поедешь верхом до губернского города, - сказал он. - Там получи
от Калинникова триста пятьдесят рублей, а лошадь оставь у него. Если ж его
нет, продай лошадь; там скоро ярмарка: дадут четыреста рублей и не на
охотника. До Москвы доехать тебе станет рублей сорок, оттуда в Петербург -
семьдесят пять; останется довольно. Потом - как хочешь. Ты делал со мной
дела, стало быть знаешь, что у меня есть некоторый капитал; но ты прежде
смерти моей на него не рассчитывай, а я, вероятно, еще проживу лет
двадцать, разве только камень упадет на голову. Лампада горит ярко, и масла
в ней много. Образован ты хорошо: перед тобой все карьеры открыты; можешь
служить, торговать, хоть сочинять, пожалуй, - не знаю, что ты изберешь, к
чему чувствуешь больше охоты...
- Да я посмотрю, нельзя ли вдруг по всем, - сказал Андрей.
Отец захохотал изо всей мочи и начал трепать сына по плечу так, что и
лошадь бы не выдержала. Андрей ничего.
- Ну, а если не станет уменья, не сумеешь сам отыскать вдруг свою
дорогу, понадобится посоветоваться, спросить - зайди к Рейнгольду: он
научит. О! - прибавил он, подняв пальцы вверх и тряся головой. Это... это
(он хотел похвалить и не нашел слова)... Мы вместе из Саксонии пришли. У
него четырехэтажный дом. Я тебе адрес скажу...
- Не надо, не говори, - возразил Андрей, - я пойду к нему, когда у
меня будет четырехэтажный дом, а теперь обойдусь без него...
Опять трепанье по плечу.
Андрей вспрыгнул на лошадь. У седла были привязаны две сумки: в одной
лежал клеенчатый плащ и видны были толстые, подбитые гвоздями сапоги да
несколько рубашек из верхлёвского полотна - вещи, купленные и взятые по
настоянию отца; в другой лежал изящный фрак тонкого сукна, мохнатое пальто,
дюжина тонких рубашек и ботинки, заказанные в Москве, в память наставлений
матери.
- Ну! - сказал отец.