Нет, так и ломят эти невежи, так и напирают на то, что у них положено,
что заберут себе в голову, готовы хоть стену пробить лбом, лишь бы
поступить по правилам.
Она жила гувернанткой в богатом доме и имела случай быть за границей,
проехала всю Германию и смешала всех немцев в одну толпу курящих
коротенькие трубки и поплевывающих сквозь зубы приказчиков, мастеровых,
купцов, прямых, как палка, офицеров с солдатскими и чиновников с будничными
лицами, способных только на черную работу, на труженическое добывание
денег, на пошлый порядок, скучную правильность жизни и педантическое
отправление обязанностей: всех этих бюргеров, с угловатыми манерами, с
большими, грубыми руками, с мещанской свежестью в лице и с грубой речью.
"Как ни наряди немца, - думала она, - какую тонкую и белую рубашку он
ни наденет, пусть обуется в лакированные сапоги, даже наденет желтые
перчатки, а все он скроен как будто из сапожной кожи; из-под белых манжет
все торчат жесткие и красноватые руки, и из-под изящного костюма
выглядывает если не булочник, так буфетчик. Эти жесткие руки так и просятся
приняться за шило или много-много - что за смычок в оркестре".
А в сыне ей мерещился идеал барина, хотя выскочки, из черного тела, от
отца-бюргера, но все-таки сына русской дворянки, все-таки беленького,
прекрасно сложенного мальчика, с такими маленькими руками и ногами, с
чистым лицом, с ясным, бойким взглядом; такого, на каких она нагляделась в
русском богатом доме, и тоже за границею, конечно не у немцев.
И вдруг он будет чуть не сам ворочать жернова на мельнице,
возвращаться домой с фабрик и полей, как отец его: в сале, в навозе, с
красно-грязными, загрубевшими руками, с волчьим аппетитом!
Она бросалась стричь Андрюше ногти, завивать кудри, шить изящные
воротнички и манишки; заказывала в городе курточки; учила его
прислушиваться к задумчивым звукам Герца, пела ему о цветах, о поэзии
жизни, шептала о блестящем призвании то воина, то писателя, мечтала с ним о
высокой роли, какая выпадает иным на долю...
И вся эта перспектива должна сокрушаться от щелканья счетов, от
разбиранья замасленных расписок мужиков, от обращения с фабричными!
Она возненавидела даже тележку, на которой Андрюша ездил в город, и
клеенчатый плащ, который подарил ему отец, и замшевые зеленые перчатки -
все грубые атрибуты трудовой жизни.
На беду, Андрюша отлично учился, и отец сделал его репетитором в своем
маленьком пансионе.
Ну, пусть бы так; но он положил ему жалованье, как мастеровому,
совершенно по-немецки: по десяти рублей в месяц, и заставлял его
расписываться в книге.
Утешься, добрая мать: твой сын вырос на русской почве - не в будничной
толпе, с бюргерскими коровьими рогами, с руками, ворочающими жернова.
Вблизи была Обломовка: там вечный праздник! Там сбывают с плеч работу, как
иго; там барин не встает с зарей и не ходит по фабрикам около намазанных
салом и маслом колес и пружин.
Да и в самом Верхлёве стоит, хотя бо'льшую часть года пустой, запертой
дом, но туда частенько забирается шаловливый мальчик, и там видит он
длинные залы и галереи, темные портреты на стенах, не с грубой свежестью,
не с жесткими большими руками, - видит томные голубые глаза, волосы под
пудрой, белые, изнеженные лица, полные груди, нежные с синими жилками руки
в трепещущих манжетах, гордо положенные на эфес шпаги; видит ряд
благородно-бесполезно в неге протекших поколений, в парче, бархате и