а.
Кажется, и печалями и радостями он управлял, как движением рук, как
шагами ног или как обращался с дурной и хорошей погодой.
Он распускал зонтик, пока шел дождь, то есть страдал, пока длилась
скорбь, да и страдал без робкой покорности, а больше с досадой, с
гордостью, и переносил терпеливо только потому, что причину всякого
страдания приписывал самому себе, а не вешал, как кафтан, на чужой гвоздь.
И радостью наслаждался, как сорванным по дороге цветком, пока он не
увял в руках, не допивая чаши никогда до той капельки горечи, которая лежит
в конце всякого наслаждения.
Простой, то есть прямой, настоящий взгляд на жизнь - вот что было его
постоянною задачею, и, добираясь постепенно до ее решения, он понимал всю
трудность ее и был внутренне горд и счастлив всякий раз, когда ему
случалось заметить кривизну на своем пути и сделать прямой шаг.
"Мудрено и трудно жить просто!" - говорил он часто себе и торопливыми
взглядами смотрел, где криво, где косо, где нить шнурка жизни начинает
завертываться в неправильный, сложный узел.
Больше всего он боялся воображения, этого двуличного спутника, с
дружеским на одной и вражеским на другой стороне лицом, друга - чем меньше
веришь ему, и врага - когда уснешь доверчиво под его сладкий шепот.
Он боялся всякой мечты, или если входил в ее область, то входил, как
входят в грот с надписью: ma solitude, mon hermitage, mon repos, зная час и
минуту, когда выйдешь оттуда.
Мечте, загадочному, таинственному не было места в его душе. То, что не
подвергалось анализу опыта, практической истины, было в глазах его
оптический обман, то или другое отражение лучей и красок на сетке органа
зрения или же, наконец, факт, до которого еще не дошла очередь опыта.
У него не было и того дилетантизма, который любит порыскать в области
чудесного или подонкихотствовать в поле догадок и открытий за тысячу лет
вперед. Он упрямо останавливался у порога тайны, не обнаруживая ни веры
ребенка, ни сомнения фата, а ожидал появления закона, а с ним и ключа к
ней.
Так же тонко и осторожно, как за воображением, следил он за сердцем.
Здесь, часто оступаясь, он должен был сознаваться, что сфера сердечных
отравлений была еще terra incognita.
Он горячо благодарил судьбу, если в этой неведомой области удавалось
ему заблаговременно различить нарумяненную ложь от бледной истины; уже не
сетовал, когда от искусно прикрытого цветами обмана он оступался, а не
падал, если только лихорадочно и усиленно билось сердце, и рад-радехонек
был, если не обливалось оно кровью, если не выступал холодный пот на лбу и
потом не ложилась надолго длинная тень на его жизнь.
Он считал себя счастливым уже и тем, что мог держаться на одной высоте
и, скача на коньке чувства, не проскакать тонкой черты, отделяющей мир
чувства от мира лжи и сентиментальности, мир истины от мира, смешного, или,
скача обратно, не заскакать на песчаную, сухую почву жесткости, умничанья,
недоверия, мелочи, оскопления сердца.
Он и среди увлечения чувствовал землю под ногой и довольно силы в
себе, чтоб в случае крайности рвануться и быть свободным. Он не ослеплялся
красотой и потому не забывал, не унижал достоинства мужчины, не был рабом,
"не лежал у ног" красавиц, хотя не испытывал огненных радостей.
У него не было идолов, зато он сохранил силу души, крепость тела, зато
он был целомудренно-горд; от него веяло какою-то свежестью и силой, перед
которой н
Кажется, и печалями и радостями он управлял, как движением рук, как
шагами ног или как обращался с дурной и хорошей погодой.
Он распускал зонтик, пока шел дождь, то есть страдал, пока длилась
скорбь, да и страдал без робкой покорности, а больше с досадой, с
гордостью, и переносил терпеливо только потому, что причину всякого
страдания приписывал самому себе, а не вешал, как кафтан, на чужой гвоздь.
И радостью наслаждался, как сорванным по дороге цветком, пока он не
увял в руках, не допивая чаши никогда до той капельки горечи, которая лежит
в конце всякого наслаждения.
Простой, то есть прямой, настоящий взгляд на жизнь - вот что было его
постоянною задачею, и, добираясь постепенно до ее решения, он понимал всю
трудность ее и был внутренне горд и счастлив всякий раз, когда ему
случалось заметить кривизну на своем пути и сделать прямой шаг.
"Мудрено и трудно жить просто!" - говорил он часто себе и торопливыми
взглядами смотрел, где криво, где косо, где нить шнурка жизни начинает
завертываться в неправильный, сложный узел.
Больше всего он боялся воображения, этого двуличного спутника, с
дружеским на одной и вражеским на другой стороне лицом, друга - чем меньше
веришь ему, и врага - когда уснешь доверчиво под его сладкий шепот.
Он боялся всякой мечты, или если входил в ее область, то входил, как
входят в грот с надписью: ma solitude, mon hermitage, mon repos, зная час и
минуту, когда выйдешь оттуда.
Мечте, загадочному, таинственному не было места в его душе. То, что не
подвергалось анализу опыта, практической истины, было в глазах его
оптический обман, то или другое отражение лучей и красок на сетке органа
зрения или же, наконец, факт, до которого еще не дошла очередь опыта.
У него не было и того дилетантизма, который любит порыскать в области
чудесного или подонкихотствовать в поле догадок и открытий за тысячу лет
вперед. Он упрямо останавливался у порога тайны, не обнаруживая ни веры
ребенка, ни сомнения фата, а ожидал появления закона, а с ним и ключа к
ней.
Так же тонко и осторожно, как за воображением, следил он за сердцем.
Здесь, часто оступаясь, он должен был сознаваться, что сфера сердечных
отравлений была еще terra incognita.
Он горячо благодарил судьбу, если в этой неведомой области удавалось
ему заблаговременно различить нарумяненную ложь от бледной истины; уже не
сетовал, когда от искусно прикрытого цветами обмана он оступался, а не
падал, если только лихорадочно и усиленно билось сердце, и рад-радехонек
был, если не обливалось оно кровью, если не выступал холодный пот на лбу и
потом не ложилась надолго длинная тень на его жизнь.
Он считал себя счастливым уже и тем, что мог держаться на одной высоте
и, скача на коньке чувства, не проскакать тонкой черты, отделяющей мир
чувства от мира лжи и сентиментальности, мир истины от мира, смешного, или,
скача обратно, не заскакать на песчаную, сухую почву жесткости, умничанья,
недоверия, мелочи, оскопления сердца.
Он и среди увлечения чувствовал землю под ногой и довольно силы в
себе, чтоб в случае крайности рвануться и быть свободным. Он не ослеплялся
красотой и потому не забывал, не унижал достоинства мужчины, не был рабом,
"не лежал у ног" красавиц, хотя не испытывал огненных радостей.
У него не было идолов, зато он сохранил силу души, крепость тела, зато
он был целомудренно-горд; от него веяло какою-то свежестью и силой, перед
которой н