ей.
Притом их связывало детство и школа - две сильные пружины, потом
русские, добрые, жирные ласки, обильно расточаемые в семействе Обломова на
немецкого мальчика, потом роль сильного, которую Штольц занимал при
Обломове и в физическом и в нравственном отношении, а наконец, и более
всего, в основании натуры Обломова лежало чистое, светлое и доброе начало,
исполненное глубокой симпатии ко всему, что хорошо и что только отверзалось
и откликалось на зов этого простого, нехитрого, вечно доверчивого сердца.
Кто только случайно и умышленно заглядывал в эту светлую, детскую душу
- будь он мрачен, зол, - он уже не мог отказать ему во взаимности или, если
обстоятельства мешали сближению, то хоть в доброй и прочной памяти.
Андрей часто, отрываясь от дел или из светской толпы, с вечера, с бала
ехал посидеть на широком диване Обломова и в ленивой беседе отвести и
успокоить встревоженную или усталую душу и всегда испытывал то
успокоительное чувство, какое испытывает человек, приходя из великолепных
зал под собственный скромный кров или возвратясь от красот южной природы в
березовую рощу, где гулял еще ребенком.
III
- Здравствуй, Илья. Как я рад тебя видеть! Ну, что, как ты поживаешь?
Здоров ли? - спросил Штольц.
- Ох, нет, плохо, брат Андрей, - вздохнув, сказал Обломов, - какое
здоровье!
- А что, болен? - спросил заботливо Штольц.
- Ячмени одолели: только на той неделе один сошел с правого глаза, а
теперь вот садится другой.
Штольц засмеялся.
- Только? - спросил он. - Это ты наспал себе.
- Какое "только": изжога мучит. Ты послушал бы, что давеча доктор
сказал. "За границу, говорит, ступайте, а то плохо: удар может быть".
- Ну, что ж ты?
- Не поеду.
- Отчего же?
- Помилуй! Ты послушай, что он тут наговорил: "живи я где-то на горе,
поезжай в Египет или в Америку..."
- Что ж? - хладнокровно сказал Штольц. - В Египте ты будешь через две
недели, в Америке через три.
- Ну, брат Андрей, и ты то же! Один толковый человек и был, и тот с
ума спятил. Кто же ездит в Америку и Египет! Англичане: так уж те так
господом богом устроены; да и негде им жить-то у себя. А у нас кто поедет?
Разве отчаянный какой-нибудь, кому жизнь нипочем.
- В самом деле, какие подвиги: садись в коляску или на корабль, дыши
чистым воздухом, смотри на чужие страны, города, обычаи, на все чудеса...
Ах, ты! Ну, скажи, что твои дела, что в Обломовке?
- Ах!.. - произнес Обломов, махнув рукою.
- Что случилось?
- Да что: жизнь трогает!
- И слава богу! - сказал Штольц.
- Как слава богу! Если б она все по голове гладила, а то пристает, как
бывало в школе к смирному ученику пристают забияки: то ущипнет исподтишка,
то вдруг нагрянет прямо со лба и обсыплет песком... мочи нет!
- Ты уж слишком - смирен. Что же случилось? - спросил Штольц.
- Два несчастья.
- Какие же?
- Совсем разорился.
- Как так?
- Вот я тебе прочту, что староста пишет... где письмо-то? Захар,
Захар!
Захар отыскал письмо. Штольц пробежал его и засмеялся, вероятно от
слога старосты.
- Какой плут этот староста! - сказал он. - Распустил мужиков, да и
жалуется! Лучше бы дать им паспорты, да и пустить на все четыре стороны.
- Помилуй, этак, пожалуй, и все захотят, - возразил Обломов.
- Да пусть их! - беспечно сказал Ш
Притом их связывало детство и школа - две сильные пружины, потом
русские, добрые, жирные ласки, обильно расточаемые в семействе Обломова на
немецкого мальчика, потом роль сильного, которую Штольц занимал при
Обломове и в физическом и в нравственном отношении, а наконец, и более
всего, в основании натуры Обломова лежало чистое, светлое и доброе начало,
исполненное глубокой симпатии ко всему, что хорошо и что только отверзалось
и откликалось на зов этого простого, нехитрого, вечно доверчивого сердца.
Кто только случайно и умышленно заглядывал в эту светлую, детскую душу
- будь он мрачен, зол, - он уже не мог отказать ему во взаимности или, если
обстоятельства мешали сближению, то хоть в доброй и прочной памяти.
Андрей часто, отрываясь от дел или из светской толпы, с вечера, с бала
ехал посидеть на широком диване Обломова и в ленивой беседе отвести и
успокоить встревоженную или усталую душу и всегда испытывал то
успокоительное чувство, какое испытывает человек, приходя из великолепных
зал под собственный скромный кров или возвратясь от красот южной природы в
березовую рощу, где гулял еще ребенком.
III
- Здравствуй, Илья. Как я рад тебя видеть! Ну, что, как ты поживаешь?
Здоров ли? - спросил Штольц.
- Ох, нет, плохо, брат Андрей, - вздохнув, сказал Обломов, - какое
здоровье!
- А что, болен? - спросил заботливо Штольц.
- Ячмени одолели: только на той неделе один сошел с правого глаза, а
теперь вот садится другой.
Штольц засмеялся.
- Только? - спросил он. - Это ты наспал себе.
- Какое "только": изжога мучит. Ты послушал бы, что давеча доктор
сказал. "За границу, говорит, ступайте, а то плохо: удар может быть".
- Ну, что ж ты?
- Не поеду.
- Отчего же?
- Помилуй! Ты послушай, что он тут наговорил: "живи я где-то на горе,
поезжай в Египет или в Америку..."
- Что ж? - хладнокровно сказал Штольц. - В Египте ты будешь через две
недели, в Америке через три.
- Ну, брат Андрей, и ты то же! Один толковый человек и был, и тот с
ума спятил. Кто же ездит в Америку и Египет! Англичане: так уж те так
господом богом устроены; да и негде им жить-то у себя. А у нас кто поедет?
Разве отчаянный какой-нибудь, кому жизнь нипочем.
- В самом деле, какие подвиги: садись в коляску или на корабль, дыши
чистым воздухом, смотри на чужие страны, города, обычаи, на все чудеса...
Ах, ты! Ну, скажи, что твои дела, что в Обломовке?
- Ах!.. - произнес Обломов, махнув рукою.
- Что случилось?
- Да что: жизнь трогает!
- И слава богу! - сказал Штольц.
- Как слава богу! Если б она все по голове гладила, а то пристает, как
бывало в школе к смирному ученику пристают забияки: то ущипнет исподтишка,
то вдруг нагрянет прямо со лба и обсыплет песком... мочи нет!
- Ты уж слишком - смирен. Что же случилось? - спросил Штольц.
- Два несчастья.
- Какие же?
- Совсем разорился.
- Как так?
- Вот я тебе прочту, что староста пишет... где письмо-то? Захар,
Захар!
Захар отыскал письмо. Штольц пробежал его и засмеялся, вероятно от
слога старосты.
- Какой плут этот староста! - сказал он. - Распустил мужиков, да и
жалуется! Лучше бы дать им паспорты, да и пустить на все четыре стороны.
- Помилуй, этак, пожалуй, и все захотят, - возразил Обломов.
- Да пусть их! - беспечно сказал Ш