отеснился к ней и
попросил и у ней ручку.
- Матушка ты моя! голубушка ты моя! прости ты меня, дурака, за давеш-
нее: не знал я твоего золотого сердечка!
- Безумец! я давно тебя знаю, - с восторженною игривостью пролепетала
Татьяна Ивановна, ударила Степана Алексеевича по носу перчаткой и порх-
нула от него, как зефир, задев его своим пышным платьем. Толстяк почти-
тельно посторонился.
- Достойнейшая девица! - проговорил он с умилением. - А нос-то немцу
ведь подклеили! - шепнул он мне конфиденциально, радостно смотря мне в
глаза.
- Какой нос? какому немцу? - спросил я в удивлении.
- А вот выписному-то, что ручку-то у своей немки целует, а та слезу
платком вытирает. Евдоким у меня починил вчера еще; а давеча, как воро-
тились с погони, я и послал верхового... Скоро привезут. Превосходная
вещь!
- Фома! - вскричал дядя, в исступленном восторге, - ты виновник наше-
го счастья! Чем могу я воздать тебе?
- Ничем, полковник, - отвечал Фома с постной миной. - Продолжайте не
обращать на меня внимания и будьте счастливы без Фомы.
Он был, очевидно, пикирован: среди всеобщих излияний о нем как будто
и забыли.
- Это все от восторга, Фома! - вскричал дядя. - Я, брат, уж и не пом-
ню, где и стою. Слушай, Фома: я обидел тебя. Всей жизни моей, всей крови
моей недостанет, чтоб удовлетворить твою обиду, и потому я молчу, даже
не извиняюсь. Но если когда-нибудь тебе понадобится моя голова, моя
жизнь, если надо будет броситься за тебя в разверстую бездну, то повеле-
вай и увидишь... Я больше ничего не скажу, Фома.
И дядя махнул рукой, вполне сознавая невозможность прибавить что-ни-
будь еще, что б сильнее могло выразить его мысль. Он только глядел на
Фому благодарными, полными слез глазами.
- Вот они какие ангелы-с! - пропищала, в свою очередь, в похвалу Фоме
девица Перепелицына.
- Да, да! - подхватила Сашенька, - я и не знала, что вы такой хороший
человек, Фома Фомич, и была к вам непочтительна. А вы простите меня, Фо-
ма Фомич, и уж будьте уверены, что я буду вас всем сердцем любить. Если
б вы знали, как я теперь вас почитаю!
- Да, Фома! - подхватил Бахчеев, - прости и ты меня, дурака! не знал
я тебя, не знал! Ты, Фома Фомич, не только ученый, но и - просто герой!
Весь дом мой к твоим услугам. А лучше всего приезжай-ка, брат, ко мне
послезавтра, да уж и с матушкой-генеральшей, да уж и с женихом и невес-
той, - да чего тут! всем домом ко мне! то есть вот как пообедаем, - за-
ранее не похвалюсь, а одно скажу: только птичьего молока для вас не дос-
тану! Великое слово даю!
Среди этих излияний подошла к Фоме Фомичу и Настенька и, без дальних
слов, крепко обняла его и поцеловала.
- Фома Фомич! - сказала она, - вы наш благодетель; вы столько для нас
сделали, что я и не знаю, чем вам заплатить за все это, а только знаю,
что буду для вас самой нежной, самой почтительной сестрой...
Она не могла договорить, слезы заглушили слова ее. Фома поцеловал ее
в голову и сам прослезился.
- Дети мои, дети моего сердца! - сказал он. - Живите, цветите и в ми-
нуты счастья вспоминайте когда-нибудь про бедного изгнанника! Про себя
же скажу, что несчастье есть, может быть, мать добродетели. Это сказал,
кажется, Гоголь, писатель легкомысленный, но у которого бывают иногда
зернистые мысли. Изгнание есть несчастье! Скитальцем пойду я теперь по
земле с моим посохом, и кто знает? может б
попросил и у ней ручку.
- Матушка ты моя! голубушка ты моя! прости ты меня, дурака, за давеш-
нее: не знал я твоего золотого сердечка!
- Безумец! я давно тебя знаю, - с восторженною игривостью пролепетала
Татьяна Ивановна, ударила Степана Алексеевича по носу перчаткой и порх-
нула от него, как зефир, задев его своим пышным платьем. Толстяк почти-
тельно посторонился.
- Достойнейшая девица! - проговорил он с умилением. - А нос-то немцу
ведь подклеили! - шепнул он мне конфиденциально, радостно смотря мне в
глаза.
- Какой нос? какому немцу? - спросил я в удивлении.
- А вот выписному-то, что ручку-то у своей немки целует, а та слезу
платком вытирает. Евдоким у меня починил вчера еще; а давеча, как воро-
тились с погони, я и послал верхового... Скоро привезут. Превосходная
вещь!
- Фома! - вскричал дядя, в исступленном восторге, - ты виновник наше-
го счастья! Чем могу я воздать тебе?
- Ничем, полковник, - отвечал Фома с постной миной. - Продолжайте не
обращать на меня внимания и будьте счастливы без Фомы.
Он был, очевидно, пикирован: среди всеобщих излияний о нем как будто
и забыли.
- Это все от восторга, Фома! - вскричал дядя. - Я, брат, уж и не пом-
ню, где и стою. Слушай, Фома: я обидел тебя. Всей жизни моей, всей крови
моей недостанет, чтоб удовлетворить твою обиду, и потому я молчу, даже
не извиняюсь. Но если когда-нибудь тебе понадобится моя голова, моя
жизнь, если надо будет броситься за тебя в разверстую бездну, то повеле-
вай и увидишь... Я больше ничего не скажу, Фома.
И дядя махнул рукой, вполне сознавая невозможность прибавить что-ни-
будь еще, что б сильнее могло выразить его мысль. Он только глядел на
Фому благодарными, полными слез глазами.
- Вот они какие ангелы-с! - пропищала, в свою очередь, в похвалу Фоме
девица Перепелицына.
- Да, да! - подхватила Сашенька, - я и не знала, что вы такой хороший
человек, Фома Фомич, и была к вам непочтительна. А вы простите меня, Фо-
ма Фомич, и уж будьте уверены, что я буду вас всем сердцем любить. Если
б вы знали, как я теперь вас почитаю!
- Да, Фома! - подхватил Бахчеев, - прости и ты меня, дурака! не знал
я тебя, не знал! Ты, Фома Фомич, не только ученый, но и - просто герой!
Весь дом мой к твоим услугам. А лучше всего приезжай-ка, брат, ко мне
послезавтра, да уж и с матушкой-генеральшей, да уж и с женихом и невес-
той, - да чего тут! всем домом ко мне! то есть вот как пообедаем, - за-
ранее не похвалюсь, а одно скажу: только птичьего молока для вас не дос-
тану! Великое слово даю!
Среди этих излияний подошла к Фоме Фомичу и Настенька и, без дальних
слов, крепко обняла его и поцеловала.
- Фома Фомич! - сказала она, - вы наш благодетель; вы столько для нас
сделали, что я и не знаю, чем вам заплатить за все это, а только знаю,
что буду для вас самой нежной, самой почтительной сестрой...
Она не могла договорить, слезы заглушили слова ее. Фома поцеловал ее
в голову и сам прослезился.
- Дети мои, дети моего сердца! - сказал он. - Живите, цветите и в ми-
нуты счастья вспоминайте когда-нибудь про бедного изгнанника! Про себя
же скажу, что несчастье есть, может быть, мать добродетели. Это сказал,
кажется, Гоголь, писатель легкомысленный, но у которого бывают иногда
зернистые мысли. Изгнание есть несчастье! Скитальцем пойду я теперь по
земле с моим посохом, и кто знает? может б