ти своей (Фома Фомич умер в прошлом году) он киснул, куксился,
ломался, сердился, бранился, но благоговение к нему "осчастливленных" не
только не уменьшалось, но даже каждодневно возрастало, пропорционально
его капризам. Егор Ильич и Настенька до того были счастливы друг с дру-
гом, что даже боялись за свое счастье, считали, что это уж слишком пос-
лал им господь; что не стоят они такой милости, и предполагали, что, мо-
жет быть, впоследствии им назначено искупить свое счастье крестом и
страданиями. Понятно, что Фома Фомич мог делать в этом смиренном доме
все, что ему вздумается. И чего-чего он не наделал в эти семь лет! Даже
нельзя себе представить, до каких необузданных фантазий доходила иногда
его пресыщенная, праздная душа в изобретении самых утонченных,
нравственно-лукулловских капризов. Три года спустя после дядюшкиной
свадьбы скончалась бабушка. Осиротевший Фома был поражен отчаянием. Даже
и теперь в доме с ужасом рассказывают о тогдашнем его положении. Когда
засыпали могилу, он рвался в нее и кричал, чтоб и его вместе засыпали.
Целый месяц не давали ему ни ножей, ни вилок; а один раз силою, вчетве-
ром, раскрыли ему рот и вынули оттуда булавку, которую он хотел прогло-
тить. Кто-то из посторонних свидетелей борьбы заметил, что Фома Фомич
тысячу раз мог проглотить эту булавку во время борьбы и, однакож, не
проглотил. Но эту догадку выслушали все с решительным негодованием и тут
же уличили догадчика в жестокосердии и неприличии. Только одна Настенька
хранила молчание и чуть-чуть улыбнулась; причем дядя взглянул на нее с
некоторым беспокойством. Вообще нужно заметить, что Фома хоть и куражил-
ся, хоть и капризничал в доме дяди по-прежнему, но прежних, деспотичес-
ких и наглых распеканций, какие он позволял себе с дядей, уже не было.
Фома жаловался, плакал, укорял, попрекал, стыдил, но уже не бранился
по-прежнему, - не было таких сцен, как "ваше превосходительство", и это,
кажется, сделала Настенька. Она почти неприметно заставила Фому кой-что
уступить и кой в чем покориться. Она не хотела унижения мужа и настояла
на своем желании. Фома ясно видел, что она его почти понимает. Я говорю
почти, потому что Настенька тоже лелеяла Фому и даже каждый раз поддер-
живала мужа, когда он восторженно восхвалял своего мудреца. Она хотела
заставить других уважать все в своем муже, а потому гласно оправдывала и
его привязанность к Фоме Фомичу. Но я уверен, что золотое сердечко Нас-
теньки забыло все прежние обиды: она все простила Фоме, когда он соеди-
нил ее с дядей, и, кроме того, кажется, серьезно, всем сердцем вошла в
идею дядя, что со "страдальца" и прежнего шута нельзя много спрашивать,
а что надо, напротив, уврачевать сердце его. Бедная Настенька сама была
из униженных, сама страдала и помнила это. Через месяц Фома утих, сде-
лался даже ласков и кроток; но зато начались другие, самые неожиданные
припадки: он начал впадать в какой-то магнетический сон, устрашавший
всех до последней степени. Вдруг, например, страдалец что-нибудь гово-
рит, даже смеется, и в одно мгновение окаменеет, и окаменеет именно в
том самом положении, в котором находился в последнее мгновение перед
припадком; если, например, он смеялся, то так и оставался с улыбкою на
устах; если же держал что-нибудь, хоть вилку, то вилка так и остается в
поднятой руке, на воздухе. Потом, разумеется, рука опустится, но Фома
Фомич уже ничего не чувствует и
ломался, сердился, бранился, но благоговение к нему "осчастливленных" не
только не уменьшалось, но даже каждодневно возрастало, пропорционально
его капризам. Егор Ильич и Настенька до того были счастливы друг с дру-
гом, что даже боялись за свое счастье, считали, что это уж слишком пос-
лал им господь; что не стоят они такой милости, и предполагали, что, мо-
жет быть, впоследствии им назначено искупить свое счастье крестом и
страданиями. Понятно, что Фома Фомич мог делать в этом смиренном доме
все, что ему вздумается. И чего-чего он не наделал в эти семь лет! Даже
нельзя себе представить, до каких необузданных фантазий доходила иногда
его пресыщенная, праздная душа в изобретении самых утонченных,
нравственно-лукулловских капризов. Три года спустя после дядюшкиной
свадьбы скончалась бабушка. Осиротевший Фома был поражен отчаянием. Даже
и теперь в доме с ужасом рассказывают о тогдашнем его положении. Когда
засыпали могилу, он рвался в нее и кричал, чтоб и его вместе засыпали.
Целый месяц не давали ему ни ножей, ни вилок; а один раз силою, вчетве-
ром, раскрыли ему рот и вынули оттуда булавку, которую он хотел прогло-
тить. Кто-то из посторонних свидетелей борьбы заметил, что Фома Фомич
тысячу раз мог проглотить эту булавку во время борьбы и, однакож, не
проглотил. Но эту догадку выслушали все с решительным негодованием и тут
же уличили догадчика в жестокосердии и неприличии. Только одна Настенька
хранила молчание и чуть-чуть улыбнулась; причем дядя взглянул на нее с
некоторым беспокойством. Вообще нужно заметить, что Фома хоть и куражил-
ся, хоть и капризничал в доме дяди по-прежнему, но прежних, деспотичес-
ких и наглых распеканций, какие он позволял себе с дядей, уже не было.
Фома жаловался, плакал, укорял, попрекал, стыдил, но уже не бранился
по-прежнему, - не было таких сцен, как "ваше превосходительство", и это,
кажется, сделала Настенька. Она почти неприметно заставила Фому кой-что
уступить и кой в чем покориться. Она не хотела унижения мужа и настояла
на своем желании. Фома ясно видел, что она его почти понимает. Я говорю
почти, потому что Настенька тоже лелеяла Фому и даже каждый раз поддер-
живала мужа, когда он восторженно восхвалял своего мудреца. Она хотела
заставить других уважать все в своем муже, а потому гласно оправдывала и
его привязанность к Фоме Фомичу. Но я уверен, что золотое сердечко Нас-
теньки забыло все прежние обиды: она все простила Фоме, когда он соеди-
нил ее с дядей, и, кроме того, кажется, серьезно, всем сердцем вошла в
идею дядя, что со "страдальца" и прежнего шута нельзя много спрашивать,
а что надо, напротив, уврачевать сердце его. Бедная Настенька сама была
из униженных, сама страдала и помнила это. Через месяц Фома утих, сде-
лался даже ласков и кроток; но зато начались другие, самые неожиданные
припадки: он начал впадать в какой-то магнетический сон, устрашавший
всех до последней степени. Вдруг, например, страдалец что-нибудь гово-
рит, даже смеется, и в одно мгновение окаменеет, и окаменеет именно в
том самом положении, в котором находился в последнее мгновение перед
припадком; если, например, он смеялся, то так и оставался с улыбкою на
устах; если же держал что-нибудь, хоть вилку, то вилка так и остается в
поднятой руке, на воздухе. Потом, разумеется, рука опустится, но Фома
Фомич уже ничего не чувствует и