Вы объявили сейчас, с редкою грубостью чувств, что
смеялись над невинностью, над благородной дворянкой, оттого только, что
она не имела чести вам понравиться. И нас же, нас хотели заставить сме-
яться, то есть поддакивать вам, поддакивать грубому и неприличному пос-
тупку, и все потому только, что вы хозяин этого дома! Воля ваша, полков-
ник, вы можете сыскать себе прихлебателей, лизоблюдов, партнеров, можете
даже их выписывать из дальних стран и тем усиливать свою свиту, в ущерб
прямодушию и откровенному благородству души; но никогда Фома Опискин не
будет ни льстецом, ни лизоблюдом, ни прихлебателем вашим! В чем другом,
а уж в этом я вас заверяю!..
- Эх, Фома! не понял ты меня, Фома!
- Нет, полковник, я вас давно раскусил, я вас насквозь понимаю! Вас
гложет самое неограниченное самолюбие; вы с претензиями на недосягаемую
остроту ума и забываете, что острота тупится о претензию. Вы ...
- Да полно же, Фома, ради бога! Постыдись хоть людей! ...
- Да ведь грустно же видеть все это, полковник, а видя, - невозможно
молчать. Я беден, я проживаю у вашей родительницы. Пожалуй, еще подума-
ют, что я льщу вам моим молчанием; а я не хочу, чтоб какой-нибудь моло-
косос мог принять меня за вашего прихлебателя! Может быть, я, входя сюда
давеча, даже нарочно усилил мою правдивую откровенность, нарочно принуж-
ден был дойти даже до грубости, именно потому, что вы сами ставите меня
в такое положение. Вы слишком надменны со мной, полковник. Меня могут
счесть за вашего раба, за приживальщика. Ваше удовольствие унижать меня
перед незнакомыми, тогда как я вам равен, слышите ли? равен во всех от-
ношениях. Может быть, даже я вам делаю одолжение тем, что живу у вас, а
не вы мне. Меня унижают; следственно, я сам должен себя хвалить - это
естественно! Я не могу не говорить, я должен говорить, должен немедленно
протестовать, и потому прямо и просто объявляю вам, что вы феноменально
завистливы! Вы видите, например, что человек в простом, дружеском разго-
воре невольно выказал свои познания, начитанность, вкус: так вот уж вам
и досадно, вам и неймется: "Дай же и я свои познания и вкус выкажу!" А
какой у вас вкус, с позволения сказать? Вы в изящном смыслите столько -
извините меня, полковник, - сколько смыслит, например, хоть бык в говя-
дине! Это резко, грубо - сознаюсь, по крайней мере, прямодушно и спра-
ведливо. Этого не услышите вы от ваших льстецов, полковник.
- Эх, Фома!
- То-то: "эх, Фома"! Видно, правда не пуховик. Ну, хорошо; мы еще по-
том поговорим об этом, а теперь позвольте и мне немного повеселить пуб-
лику. Не все же вам одним отличаться. Павел Семенович! видели вы это чу-
до морское в человеческом образе? Я уж давно его наблюдаю. Вглядитесь в
него: ведь он съесть меня хочет, так-таки живьем, целиком!
Дело шло о Гавриле. Старый слуга стоял у дверей и действительно с
прискорбием смотрел, как распекали его барина.
- Хочу и я вас потешить спектаклем, Павел Семеныч. - Эй ты, ворона,
пошел сюда! Да удостойте подвинуться поближе, Гаврила Игнатьич! - Это,
вот видите ли, Павел Семеныч, Гаврила; за грубость и в наказание изучает
французский диалект. Я, как Орфей, смягчаю здешние нравы, только не пес-
нями, а французским диалектом. - Ну, француз, мусью шематон, - терпеть
не может, когда говорят ему: мусью шематон, - знаешь урок?
- Вытвердил, - отвечал, повесив голову, Гаврила.
- А парле-ву-франсе?
- Ву
смеялись над невинностью, над благородной дворянкой, оттого только, что
она не имела чести вам понравиться. И нас же, нас хотели заставить сме-
яться, то есть поддакивать вам, поддакивать грубому и неприличному пос-
тупку, и все потому только, что вы хозяин этого дома! Воля ваша, полков-
ник, вы можете сыскать себе прихлебателей, лизоблюдов, партнеров, можете
даже их выписывать из дальних стран и тем усиливать свою свиту, в ущерб
прямодушию и откровенному благородству души; но никогда Фома Опискин не
будет ни льстецом, ни лизоблюдом, ни прихлебателем вашим! В чем другом,
а уж в этом я вас заверяю!..
- Эх, Фома! не понял ты меня, Фома!
- Нет, полковник, я вас давно раскусил, я вас насквозь понимаю! Вас
гложет самое неограниченное самолюбие; вы с претензиями на недосягаемую
остроту ума и забываете, что острота тупится о претензию. Вы ...
- Да полно же, Фома, ради бога! Постыдись хоть людей! ...
- Да ведь грустно же видеть все это, полковник, а видя, - невозможно
молчать. Я беден, я проживаю у вашей родительницы. Пожалуй, еще подума-
ют, что я льщу вам моим молчанием; а я не хочу, чтоб какой-нибудь моло-
косос мог принять меня за вашего прихлебателя! Может быть, я, входя сюда
давеча, даже нарочно усилил мою правдивую откровенность, нарочно принуж-
ден был дойти даже до грубости, именно потому, что вы сами ставите меня
в такое положение. Вы слишком надменны со мной, полковник. Меня могут
счесть за вашего раба, за приживальщика. Ваше удовольствие унижать меня
перед незнакомыми, тогда как я вам равен, слышите ли? равен во всех от-
ношениях. Может быть, даже я вам делаю одолжение тем, что живу у вас, а
не вы мне. Меня унижают; следственно, я сам должен себя хвалить - это
естественно! Я не могу не говорить, я должен говорить, должен немедленно
протестовать, и потому прямо и просто объявляю вам, что вы феноменально
завистливы! Вы видите, например, что человек в простом, дружеском разго-
воре невольно выказал свои познания, начитанность, вкус: так вот уж вам
и досадно, вам и неймется: "Дай же и я свои познания и вкус выкажу!" А
какой у вас вкус, с позволения сказать? Вы в изящном смыслите столько -
извините меня, полковник, - сколько смыслит, например, хоть бык в говя-
дине! Это резко, грубо - сознаюсь, по крайней мере, прямодушно и спра-
ведливо. Этого не услышите вы от ваших льстецов, полковник.
- Эх, Фома!
- То-то: "эх, Фома"! Видно, правда не пуховик. Ну, хорошо; мы еще по-
том поговорим об этом, а теперь позвольте и мне немного повеселить пуб-
лику. Не все же вам одним отличаться. Павел Семенович! видели вы это чу-
до морское в человеческом образе? Я уж давно его наблюдаю. Вглядитесь в
него: ведь он съесть меня хочет, так-таки живьем, целиком!
Дело шло о Гавриле. Старый слуга стоял у дверей и действительно с
прискорбием смотрел, как распекали его барина.
- Хочу и я вас потешить спектаклем, Павел Семеныч. - Эй ты, ворона,
пошел сюда! Да удостойте подвинуться поближе, Гаврила Игнатьич! - Это,
вот видите ли, Павел Семеныч, Гаврила; за грубость и в наказание изучает
французский диалект. Я, как Орфей, смягчаю здешние нравы, только не пес-
нями, а французским диалектом. - Ну, француз, мусью шематон, - терпеть
не может, когда говорят ему: мусью шематон, - знаешь урок?
- Вытвердил, - отвечал, повесив голову, Гаврила.
- А парле-ву-франсе?
- Ву