при-
нимали.
- А разве вы не видите, что делает для меня мой отец! Он шутом перед
ними вертится! Его принимают именно потому, что он успел подольститься к
Фоме Фомичу. А так как Фома Фомич сам был шутом, так ему и лестно, что и
у него теперь есть шуты. Как вы думаете: для кого это отец делает? Он
для меня это делает, для меня одной. Ему не надо; он для себя никому не
поклонится. Он, может, и очень смешон на чьи-нибудь глаза, но он благо-
родный, благороднейший человек! Он думает, бог знает почему - и вовсе не
потому, что я здесь жалованье хорошее получаю - уверяю вас; он думает,
что мне лучше оставаться здесь, в этом доме. Но теперь я совсем его ра-
зуверила. Я ему написала решительно. Он и приехал, чтоб взять меня, и,
если крайность до того дойдет, так хоть завтра же, потому что уж дело
почти до всего дошло: они меня съесть хотят, и я знаю наверное, что они
там теперь кричат обо мне. Они растерзают его из-за меня, они погубят
его! А он мне все равно, что отец, - слышите, даже больше, чем мой род-
ной отец! Я не хочу дожидаться. Я знаю больше, чем другие. Завтра же,
завтра же уеду! Кто знает: может, чрез это они отложат хоть на время и
свадьбу его с Татьяной Ивановной... Вот я вам все теперь рассказала.
Расскажите же это и ему, потому что я теперь и говорить-то с ним не мо-
гу: за нами следят, и особенно эта Перепелицына. Скажите, чтоб он не
беспокоился обо мне, что я лучше хочу есть черный хлеб и жить в избе у
отца, чем быть причиною его здешних мучений. Я бедная и должна жить как
бедная. Но, боже мой, какой шум! какой крик! Что там делается? Нет, во
что бы ни стало сейчас пойду туда! Я выскажу им всем все это прямо в
глаза, сама, что бы ни случилось! Я должна это сделать. Прощайте!
Она убежала. Я стоял на одном месте, вполне сознавая все смешное в
той роли, которую мне пришлось сейчас разыграть, и совершенно недоуме-
вая, чем все это теперь разрешится. Мне было жаль бедную девушку, и я
боялся за дядю. Вдруг подле меня очутился Гаврила. Он все еще держал
свою тетрадку в руке.
- Пожалуйте к дяденьке! - проговорил он унылым голосом.
Я очнулся.
- К дяде? А где он? Что с ним теперь делается?
- В чайной. Там же, где чай изволили давеча кушать.
- Кто с ним?
- Одни. Дожидаются.
- Кого? меня?
- За Фомой Фомичом послали. Прошли наши красные деньки! - прибавил
он, глубоко вздыхая.
- За Фомой Фомичом? Гм! А где другие? где барыня?
- На своей половине. В омрак упали, а теперь лежат в бесчувствии и
плачут.
Рассуждая таким образом, мы дошли до террасы. На дворе было уже почти
совсем темно. Дядя действительно был один, в той же комнате, где прои-
зошло мое побоище с Фомой Фомичом, и ходил по ней большими шагами. На
столах горели свечи. Увидя меня, он бросился ко мне и крепко сжал мои
руки. Он был бледен и тяжело переводил дух; руки его тряслись, и нерви-
ческая дрожь пробегала, временем, по всему его телу.
IX
ВАШЕ ПРЕВОСХОДИТЕЛЬСТВО
- Друг мой! все кончено, все решено! - проговорил он каким-то траги-
ческим полушепотом.
- Дядюшка, - сказал я, - я слышал какие-то крики.
- Крики, братец, крики; всякие были крики! Маменька в обмороке, и все
это теперь вверх ногами. Но я решился и настою на своем. Я теперь уж ни-
кого не боюсь, Сережа. Я хочу показать им, что и у меня есть характер, -
и покажу! И вот нарочно послал за тобой,
нимали.
- А разве вы не видите, что делает для меня мой отец! Он шутом перед
ними вертится! Его принимают именно потому, что он успел подольститься к
Фоме Фомичу. А так как Фома Фомич сам был шутом, так ему и лестно, что и
у него теперь есть шуты. Как вы думаете: для кого это отец делает? Он
для меня это делает, для меня одной. Ему не надо; он для себя никому не
поклонится. Он, может, и очень смешон на чьи-нибудь глаза, но он благо-
родный, благороднейший человек! Он думает, бог знает почему - и вовсе не
потому, что я здесь жалованье хорошее получаю - уверяю вас; он думает,
что мне лучше оставаться здесь, в этом доме. Но теперь я совсем его ра-
зуверила. Я ему написала решительно. Он и приехал, чтоб взять меня, и,
если крайность до того дойдет, так хоть завтра же, потому что уж дело
почти до всего дошло: они меня съесть хотят, и я знаю наверное, что они
там теперь кричат обо мне. Они растерзают его из-за меня, они погубят
его! А он мне все равно, что отец, - слышите, даже больше, чем мой род-
ной отец! Я не хочу дожидаться. Я знаю больше, чем другие. Завтра же,
завтра же уеду! Кто знает: может, чрез это они отложат хоть на время и
свадьбу его с Татьяной Ивановной... Вот я вам все теперь рассказала.
Расскажите же это и ему, потому что я теперь и говорить-то с ним не мо-
гу: за нами следят, и особенно эта Перепелицына. Скажите, чтоб он не
беспокоился обо мне, что я лучше хочу есть черный хлеб и жить в избе у
отца, чем быть причиною его здешних мучений. Я бедная и должна жить как
бедная. Но, боже мой, какой шум! какой крик! Что там делается? Нет, во
что бы ни стало сейчас пойду туда! Я выскажу им всем все это прямо в
глаза, сама, что бы ни случилось! Я должна это сделать. Прощайте!
Она убежала. Я стоял на одном месте, вполне сознавая все смешное в
той роли, которую мне пришлось сейчас разыграть, и совершенно недоуме-
вая, чем все это теперь разрешится. Мне было жаль бедную девушку, и я
боялся за дядю. Вдруг подле меня очутился Гаврила. Он все еще держал
свою тетрадку в руке.
- Пожалуйте к дяденьке! - проговорил он унылым голосом.
Я очнулся.
- К дяде? А где он? Что с ним теперь делается?
- В чайной. Там же, где чай изволили давеча кушать.
- Кто с ним?
- Одни. Дожидаются.
- Кого? меня?
- За Фомой Фомичом послали. Прошли наши красные деньки! - прибавил
он, глубоко вздыхая.
- За Фомой Фомичом? Гм! А где другие? где барыня?
- На своей половине. В омрак упали, а теперь лежат в бесчувствии и
плачут.
Рассуждая таким образом, мы дошли до террасы. На дворе было уже почти
совсем темно. Дядя действительно был один, в той же комнате, где прои-
зошло мое побоище с Фомой Фомичом, и ходил по ней большими шагами. На
столах горели свечи. Увидя меня, он бросился ко мне и крепко сжал мои
руки. Он был бледен и тяжело переводил дух; руки его тряслись, и нерви-
ческая дрожь пробегала, временем, по всему его телу.
IX
ВАШЕ ПРЕВОСХОДИТЕЛЬСТВО
- Друг мой! все кончено, все решено! - проговорил он каким-то траги-
ческим полушепотом.
- Дядюшка, - сказал я, - я слышал какие-то крики.
- Крики, братец, крики; всякие были крики! Маменька в обмороке, и все
это теперь вверх ногами. Но я решился и настою на своем. Я теперь уж ни-
кого не боюсь, Сережа. Я хочу показать им, что и у меня есть характер, -
и покажу! И вот нарочно послал за тобой,