, "Атаманов Бурь", "Сыновей любви, или
русских в 1104-м году" и проч. и проч., романов, доставлявших в свое
время приятную пищу для остроумия барона Брамбеуса. Это было, конечно,
давно; но змея литературного самолюбия жалит иногда глубоко и неизлечи-
мо, особенно людей ничтожных и глуповатых. Фома Фомич был огорчен с пер-
вого литературного шага и тогда же окончательно примкнул к той огромной
фаланге огорченных, из которой выходят потом все юродивые, все скитальцы
и странники. С того же времени, я думаю, и развилась в нем эта уродливая
хвастливость, эта жажда похвал и отличий, поклонений и удивлений. Он и в
шутах составил себе кучку благоговевших перед ним идиотов. Только чтоб
где-нибудь, как-нибудь первенствовать, прорицать, поковеркаться и пох-
вастаться - вот была главная потребность его! Его не хвалили - так он
сам себя начал хвалить. Я сам слышал слова Фомы в доме дяди, в Степанчи-
кове, когда уже он стал там полным владыкою и прорицателем. "Не жилец я
между вами, - говаривал он иногда с какою-то таинственною важностью, -
не жилец я здесь! Посмотрю, устрою вас всех, покажу, научу и тогда про-
щайте: в Москву, издавать журнал! Тридцать тысяч человек будут сбираться
на мои лекции ежемесячно. Грянет наконец мое имя, и тогда - горе врагам
моим!" Но гений, покамест еще собирался прославиться, требовал награды
немедленной. Вообще приятно получать плату вперед, а в этом случае осо-
бенно. Я знаю, он серьезно уверил дядю, что ему, Фоме, предстоит вели-
чайший подвиг, подвиг, для которого он и на свет призван и к совершению
которого понуждает его какой-то человек с крыльями, являющийся ему по
ночам, или что-то вроде того. Именно: написать одно глубокомысленнейшее
сочинение в душеспасительном роде, от которого произойдет всеобщее зем-
летрясение и затрещит вся Россия. И когда уже затрещит вся Россия, то
он, Фома, пренебрегая славой, пойдет в монастырь и будет молиться день и
ночь в киевских пещерах о счастии отечества. Все это, разумеется,
обольстило дядю.
Теперь представьте же себе, что может сделаться из Фомы, во всю жизнь
угнетенного и забитого и даже, может быть, и в самом деле битого, из Фо-
мы, втайне сластолюбивого и самолюбивого, из Фомы - огорченного литера-
тора, из Фомы - шута из насущного хлеба, из Фомы в душе деспота, несмот-
ря на все предыдущее ничтожество и бессилие, из Фомы-хвастуна, а при
удаче нахала, из этого Фомы, вдруг попавшего в честь и в славу, возлеле-
янного и захваленного благодаря идиотке-покровительнице и обольщенному,
на все согласному покровителю, в дом которого он попал наконец после
долгих странствований? О характере дяди я, конечно, обязан объяснить
подробнее: без этого непонятен и успех Фомы Фомича. Но покамест скажу,
что с Фомой именно сбылась пословица: посади за стол, он и ноги на стол.
Наверстал-таки он свое прошедшее! Низкая душа, выйдя из-под гнета, сама
гнетет. Фому угнетали - и он тотчас же ощутил потребность сам угнетать;
над ним ломались - и он сам стал над другими ломаться. Он был шутом и
тотчас же ощутил потребность завести и своих шутов. Хвастался он до не-
лепости, ломался до невозможности, требовал птичьего молока, тиранство-
вал без меры, и дошло до того, что добрые люди, еще не быв свидетелями
всех этих проделок, а слушая только россказни, считали все это за чудо,
за наваждение, крестились и отплевывались.
Я говорил о дяде. Без объяснения этого замечательного харак
русских в 1104-м году" и проч. и проч., романов, доставлявших в свое
время приятную пищу для остроумия барона Брамбеуса. Это было, конечно,
давно; но змея литературного самолюбия жалит иногда глубоко и неизлечи-
мо, особенно людей ничтожных и глуповатых. Фома Фомич был огорчен с пер-
вого литературного шага и тогда же окончательно примкнул к той огромной
фаланге огорченных, из которой выходят потом все юродивые, все скитальцы
и странники. С того же времени, я думаю, и развилась в нем эта уродливая
хвастливость, эта жажда похвал и отличий, поклонений и удивлений. Он и в
шутах составил себе кучку благоговевших перед ним идиотов. Только чтоб
где-нибудь, как-нибудь первенствовать, прорицать, поковеркаться и пох-
вастаться - вот была главная потребность его! Его не хвалили - так он
сам себя начал хвалить. Я сам слышал слова Фомы в доме дяди, в Степанчи-
кове, когда уже он стал там полным владыкою и прорицателем. "Не жилец я
между вами, - говаривал он иногда с какою-то таинственною важностью, -
не жилец я здесь! Посмотрю, устрою вас всех, покажу, научу и тогда про-
щайте: в Москву, издавать журнал! Тридцать тысяч человек будут сбираться
на мои лекции ежемесячно. Грянет наконец мое имя, и тогда - горе врагам
моим!" Но гений, покамест еще собирался прославиться, требовал награды
немедленной. Вообще приятно получать плату вперед, а в этом случае осо-
бенно. Я знаю, он серьезно уверил дядю, что ему, Фоме, предстоит вели-
чайший подвиг, подвиг, для которого он и на свет призван и к совершению
которого понуждает его какой-то человек с крыльями, являющийся ему по
ночам, или что-то вроде того. Именно: написать одно глубокомысленнейшее
сочинение в душеспасительном роде, от которого произойдет всеобщее зем-
летрясение и затрещит вся Россия. И когда уже затрещит вся Россия, то
он, Фома, пренебрегая славой, пойдет в монастырь и будет молиться день и
ночь в киевских пещерах о счастии отечества. Все это, разумеется,
обольстило дядю.
Теперь представьте же себе, что может сделаться из Фомы, во всю жизнь
угнетенного и забитого и даже, может быть, и в самом деле битого, из Фо-
мы, втайне сластолюбивого и самолюбивого, из Фомы - огорченного литера-
тора, из Фомы - шута из насущного хлеба, из Фомы в душе деспота, несмот-
ря на все предыдущее ничтожество и бессилие, из Фомы-хвастуна, а при
удаче нахала, из этого Фомы, вдруг попавшего в честь и в славу, возлеле-
янного и захваленного благодаря идиотке-покровительнице и обольщенному,
на все согласному покровителю, в дом которого он попал наконец после
долгих странствований? О характере дяди я, конечно, обязан объяснить
подробнее: без этого непонятен и успех Фомы Фомича. Но покамест скажу,
что с Фомой именно сбылась пословица: посади за стол, он и ноги на стол.
Наверстал-таки он свое прошедшее! Низкая душа, выйдя из-под гнета, сама
гнетет. Фому угнетали - и он тотчас же ощутил потребность сам угнетать;
над ним ломались - и он сам стал над другими ломаться. Он был шутом и
тотчас же ощутил потребность завести и своих шутов. Хвастался он до не-
лепости, ломался до невозможности, требовал птичьего молока, тиранство-
вал без меры, и дошло до того, что добрые люди, еще не быв свидетелями
всех этих проделок, а слушая только россказни, считали все это за чудо,
за наваждение, крестились и отплевывались.
Я говорил о дяде. Без объяснения этого замечательного харак