тера (пов-
торяю это), конечно, непонятно такое наглое воцарение Фомы Фомича в чу-
жом доме; непонятна эта метаморфоза из шута в великого человека. Мало
того, что дядя был добр до крайности - это был человек утонченной дели-
катности, несмотря на несколько грубую наружность, высочайшего благо-
родства, мужества испытанного. Я смело говорю "мужества": он не остано-
вился бы перед обязанностью, перед долгом и в этом случае не побоялся бы
никаких преград. Душою он был чист как ребенок. Это был действительно
ребенок в сорок лет, экспансивный в высшей степени, всегда веселый,
предполагавший всех людей ангелами, обвинявший себя в чужих недостатках
и преувеличивавший добрые качества других до крайности, даже предпола-
гавший их там, где их и быть не могло. Это был один из тех благородней-
ших и целомудренных сердцем людей, которые даже стыдятся предположить в
другом человеке дурное, торопливо наряжают своих ближних во все доброде-
тели, радуются чужому успеху, живут, таким образом, постоянно в иде-
альном мире, а при неудачах прежде всех обвиняют самих себя. Жертвовать
собою интересам других - их призвание. Иной бы назвал его и малодушным,
и бесхарактерным, и слабым. Конечно, он был слаб и даже уж слишком мягок
характером, но не от недостатка твердости, а из боязни оскорбить, посту-
пить жестоко, из излишнего уважения к другим и к человеку вообще. Впро-
чем, бесхарактерен и малодушен он был единственно, когда дело шло о его
собственных выгодах, которыми он пренебрегал в высочайшей степени, за
что всю жизнь подвергался насмешкам, и даже нередко от тех, для которых
жертвовал этими выгодами. Впрочем, он никогда не верил, чтоб у него были
враги; они, однако ж, у него бывали, но он их как-то не замечал. Шуму и
крику в доме он боялся как огня и тотчас же всем уступал и всему подчи-
нялся. Уступал он из какого-то застенчивого добродушия, из какой-то
стыдливой деликатности, "чтоб уже так", говорил он скороговоркою, отда-
ляя от себя все посторонние упреки в потворстве и слабости - "чтоб уж
так ... чтоб уж все были довольны и счастливы!" Нечего и говорить, что
он готов был подчиниться всякому благородному влиянию. Мало того, ловкий
подлец мог совершенно им овладеть и даже сманить на дурное дело, разуме-
ется, замаскировав это дурное дело в благородное. Дядя чрезвычайно легко
вверялся другим и в этом случае был далеко не без ошибок. Когда же, пос-
ле многих страданий, он решался наконец увериться, что обманувший его
человек бесчестен, то прежде всех обвинял себя, а нередко и одного себя.
Представьте же себе теперь вдруг воцарившуюся в его тихом доме каприз-
ную, выживавшую из ума идиотку неразлучно с другим идиотом - ее идолом,
боявшуюся и ощутившую даже потребность вознаградить себя за все прошлое,
- идиотку, перед которой дядя считал своею обязанностью благоговеть уже
потому только, что она была мать его. Начали с того, что тотчас же дока-
зали дяде, что он груб, нетерпелив, невежествен и, главное, эгоист в вы-
сочайшей степени. Замечательно то, что идиотка-старуха сама верила тому,
что она проповедовала. Да я думаю, и Фома Фомич также, по крайней мере
отчасти. Убедили дядю и в том, что Фома ниспослан ему самим богом для
спасения души его и для усмирения его необузданных страстей, что он
горд, тщеславится своим богатством и способен попрекнуть Фому Фомича
куском хлеба. Бедный дядя очень скоро уверовал в глубину своего падения,
готов был
торяю это), конечно, непонятно такое наглое воцарение Фомы Фомича в чу-
жом доме; непонятна эта метаморфоза из шута в великого человека. Мало
того, что дядя был добр до крайности - это был человек утонченной дели-
катности, несмотря на несколько грубую наружность, высочайшего благо-
родства, мужества испытанного. Я смело говорю "мужества": он не остано-
вился бы перед обязанностью, перед долгом и в этом случае не побоялся бы
никаких преград. Душою он был чист как ребенок. Это был действительно
ребенок в сорок лет, экспансивный в высшей степени, всегда веселый,
предполагавший всех людей ангелами, обвинявший себя в чужих недостатках
и преувеличивавший добрые качества других до крайности, даже предпола-
гавший их там, где их и быть не могло. Это был один из тех благородней-
ших и целомудренных сердцем людей, которые даже стыдятся предположить в
другом человеке дурное, торопливо наряжают своих ближних во все доброде-
тели, радуются чужому успеху, живут, таким образом, постоянно в иде-
альном мире, а при неудачах прежде всех обвиняют самих себя. Жертвовать
собою интересам других - их призвание. Иной бы назвал его и малодушным,
и бесхарактерным, и слабым. Конечно, он был слаб и даже уж слишком мягок
характером, но не от недостатка твердости, а из боязни оскорбить, посту-
пить жестоко, из излишнего уважения к другим и к человеку вообще. Впро-
чем, бесхарактерен и малодушен он был единственно, когда дело шло о его
собственных выгодах, которыми он пренебрегал в высочайшей степени, за
что всю жизнь подвергался насмешкам, и даже нередко от тех, для которых
жертвовал этими выгодами. Впрочем, он никогда не верил, чтоб у него были
враги; они, однако ж, у него бывали, но он их как-то не замечал. Шуму и
крику в доме он боялся как огня и тотчас же всем уступал и всему подчи-
нялся. Уступал он из какого-то застенчивого добродушия, из какой-то
стыдливой деликатности, "чтоб уже так", говорил он скороговоркою, отда-
ляя от себя все посторонние упреки в потворстве и слабости - "чтоб уж
так ... чтоб уж все были довольны и счастливы!" Нечего и говорить, что
он готов был подчиниться всякому благородному влиянию. Мало того, ловкий
подлец мог совершенно им овладеть и даже сманить на дурное дело, разуме-
ется, замаскировав это дурное дело в благородное. Дядя чрезвычайно легко
вверялся другим и в этом случае был далеко не без ошибок. Когда же, пос-
ле многих страданий, он решался наконец увериться, что обманувший его
человек бесчестен, то прежде всех обвинял себя, а нередко и одного себя.
Представьте же себе теперь вдруг воцарившуюся в его тихом доме каприз-
ную, выживавшую из ума идиотку неразлучно с другим идиотом - ее идолом,
боявшуюся и ощутившую даже потребность вознаградить себя за все прошлое,
- идиотку, перед которой дядя считал своею обязанностью благоговеть уже
потому только, что она была мать его. Начали с того, что тотчас же дока-
зали дяде, что он груб, нетерпелив, невежествен и, главное, эгоист в вы-
сочайшей степени. Замечательно то, что идиотка-старуха сама верила тому,
что она проповедовала. Да я думаю, и Фома Фомич также, по крайней мере
отчасти. Убедили дядю и в том, что Фома ниспослан ему самим богом для
спасения души его и для усмирения его необузданных страстей, что он
горд, тщеславится своим богатством и способен попрекнуть Фому Фомича
куском хлеба. Бедный дядя очень скоро уверовал в глубину своего падения,
готов был