рвать на себе волосы, просить прощения...
- Я, братец, сам виноват, - говорит он, бывало, кому-нибудь из своих
собеседников, - во всем виноват! Вдвое надо быть деликатнее с человеком,
которого одолжаешь... то есть... что я! какое одолжаешь!.. опять соврал!
вовсе не одолжаешь; он меня, напротив, одолжает тем, что живет у меня, а
не я его! Ну, а я попрекнул его куском хлеба!.. то есть я вовсе не поп-
рекнул, но, видно, так, что-нибудь с языка сорвалось - у меня часто с
языка срывается... Ну, и, наконец, человек страдал, делал подвиги; де-
сять лет, несмотря ни на какие оскорбления, ухаживал за больным другом:
все это требует награды! ну, наконец, и наука... писатель! образованней-
ший человек! благороднейшее лицо - словом...
Образ Фомы, образованного и несчастного, в шутах у капризного и жес-
токого барина, надрывал благородное сердце дяди сожалением и негодовани-
ем. Все странности Фомы, все неблагородные его выходки дядя тотчас же
приписывал его прежним страданиям, его унижению, его озлоблению... он
тотчас же решил в нежной и благородной душе своей, что с страдальца
нельзя и спрашивать как с обыкновенного человека; что не только надо
прощать ему, но, сверх того, надо кротостью уврачевать его раны, восста-
новить его, примирить его с человечеством. Задав себе эту цель, он восп-
ламенился до крайности и уже совсем потерял способность хоть какую-ни-
будь заметить, что новый друг его - сластолюбивая, капризная тварь, эго-
ист, лентяй, лежебок - и больше ничего. В ученость же и в гениальность
Фомы он верил беззаветно. Я и забыл сказать, что перед словом "наука"
или "литература" дядя благоговел самым наивным и бескорыстнейшим обра-
зом, хотя сам никогда и ничему не учился.
Это была одна из его капитальных и невиннейших странностей.
- Сочинение пишет! - говорит он, бывало, ходя на цыпочках еще за две
комнаты до кабинета Фомы Фомича. - Не знаю, что именно, - прибавлял он с
гордым и таинственным видом, - но уж, верно, брат, такая бурда... то
есть в благородном смысле бурда. Для кого ясно, а для нас, брат, с тобой
такая кувырколегия, что... Кажется, о производительных силах каких-то
пишет - сам говорил. Это, верно, что-нибудь из политики. Да, грянет и
его имя! Тогда и мы с тобой через него прославимся. Он, брат, мне это
сам говорил...
Мне положительно известно, что дядя, по приказанию Фомы, принужден
был сбрить свои прекрасные, темно-русые бакенбарды. Тому показалось, что
с бакенбардами дядя похож на француза и что поэтому в нем мало любви к
отечеству. Мало-помалу Фома стал вмешиваться в управление имением и да-
вать мудрые советы. Эти мудрые советы были ужасны. Крестьяне скоро поня-
ли, в чем дело и кто настоящий господин, и сильно почесывали затылки. Я
сам впоследствии слышал один разговор Фомы Фомича с крестьянами: этот
разговор, признаюсь, я подслушал. Фома еще прежде объявил, что любит по-
говорить с умным русским мужичком. И вот раз он зашел на гумно; погово-
рив с мужичками о хозяйстве, хотя сам не умел отличить овса от пшеницы,
сладко потолковав о священных обязанностях крестьянина к господину, кос-
нувшись слегка электричества и разделения труда, в чем, разумеется, не
понимал ни строчки, растолковав своим слушателям, каким образом земля
ходит около солнца, и, наконец, совершенно умилившись душой от собствен-
ного красноречия, он заговорил о министрах. Я это понял. Ведь рассказы-
вал же Пушкин про
- Я, братец, сам виноват, - говорит он, бывало, кому-нибудь из своих
собеседников, - во всем виноват! Вдвое надо быть деликатнее с человеком,
которого одолжаешь... то есть... что я! какое одолжаешь!.. опять соврал!
вовсе не одолжаешь; он меня, напротив, одолжает тем, что живет у меня, а
не я его! Ну, а я попрекнул его куском хлеба!.. то есть я вовсе не поп-
рекнул, но, видно, так, что-нибудь с языка сорвалось - у меня часто с
языка срывается... Ну, и, наконец, человек страдал, делал подвиги; де-
сять лет, несмотря ни на какие оскорбления, ухаживал за больным другом:
все это требует награды! ну, наконец, и наука... писатель! образованней-
ший человек! благороднейшее лицо - словом...
Образ Фомы, образованного и несчастного, в шутах у капризного и жес-
токого барина, надрывал благородное сердце дяди сожалением и негодовани-
ем. Все странности Фомы, все неблагородные его выходки дядя тотчас же
приписывал его прежним страданиям, его унижению, его озлоблению... он
тотчас же решил в нежной и благородной душе своей, что с страдальца
нельзя и спрашивать как с обыкновенного человека; что не только надо
прощать ему, но, сверх того, надо кротостью уврачевать его раны, восста-
новить его, примирить его с человечеством. Задав себе эту цель, он восп-
ламенился до крайности и уже совсем потерял способность хоть какую-ни-
будь заметить, что новый друг его - сластолюбивая, капризная тварь, эго-
ист, лентяй, лежебок - и больше ничего. В ученость же и в гениальность
Фомы он верил беззаветно. Я и забыл сказать, что перед словом "наука"
или "литература" дядя благоговел самым наивным и бескорыстнейшим обра-
зом, хотя сам никогда и ничему не учился.
Это была одна из его капитальных и невиннейших странностей.
- Сочинение пишет! - говорит он, бывало, ходя на цыпочках еще за две
комнаты до кабинета Фомы Фомича. - Не знаю, что именно, - прибавлял он с
гордым и таинственным видом, - но уж, верно, брат, такая бурда... то
есть в благородном смысле бурда. Для кого ясно, а для нас, брат, с тобой
такая кувырколегия, что... Кажется, о производительных силах каких-то
пишет - сам говорил. Это, верно, что-нибудь из политики. Да, грянет и
его имя! Тогда и мы с тобой через него прославимся. Он, брат, мне это
сам говорил...
Мне положительно известно, что дядя, по приказанию Фомы, принужден
был сбрить свои прекрасные, темно-русые бакенбарды. Тому показалось, что
с бакенбардами дядя похож на француза и что поэтому в нем мало любви к
отечеству. Мало-помалу Фома стал вмешиваться в управление имением и да-
вать мудрые советы. Эти мудрые советы были ужасны. Крестьяне скоро поня-
ли, в чем дело и кто настоящий господин, и сильно почесывали затылки. Я
сам впоследствии слышал один разговор Фомы Фомича с крестьянами: этот
разговор, признаюсь, я подслушал. Фома еще прежде объявил, что любит по-
говорить с умным русским мужичком. И вот раз он зашел на гумно; погово-
рив с мужичками о хозяйстве, хотя сам не умел отличить овса от пшеницы,
сладко потолковав о священных обязанностях крестьянина к господину, кос-
нувшись слегка электричества и разделения труда, в чем, разумеется, не
понимал ни строчки, растолковав своим слушателям, каким образом земля
ходит около солнца, и, наконец, совершенно умилившись душой от собствен-
ного красноречия, он заговорил о министрах. Я это понял. Ведь рассказы-
вал же Пушкин про