роба пера; Уланов, проба пера". Наконец, и тут неуда-
ча: прибрали тебе рифму: "болванов". Не хочу болванова - опять перемена
фамилии! Какую ты там еще прибрал, я уж и позабыл?
- Танцев-с, - отвечал Видоплясов. - Если уж мне суждено через фамилию
мою плясуна собою изображать-с, так уж пусть было бы облагорожено
по-иностранному: Танцев-с.
- Ну да, Танцев; согласился я, брат Сергей, и на это. Только уж тут
они такую ему подыскали рифму, что и сказать нельзя! Сегодня опять при-
ходит, опять выдумал что-то новое. Бьюсь об заклад, что у него есть на-
готове новая фамилия. Есть иль нет, Григорий, признавайся!
- Я действительно давно уж хотел повергнуть к вашим стопам новое
имя-с, облагороженное-с.
- Какое?
- Эссбукетов.
- И не стыдно, и не стыдно тебе, Григорий? фамилия с помадной банки!
А еще умный человек называешься! Думал-то, должно быть, сколько над ней!
Ведь это на духах написано.
- Помилуйте, дядюшка, - сказал я полушепотом, - да ведь это просто
дурак, набитый дурак!
- Что ж делать, братец? - отвечал тоже шепотом дядя, - уверяют кру-
гом, что умен и что это все в нем благородные свойства играют ...
- Да развяжитесь вы с ним, ради бога!
- Послушай, Григорий! ведь мне, братец, некогда, помилуй! - начал дя-
дя каким-то просительным голосом, как будто боялся даже и Видоплясова. -
Ну, рассуди, ну, где мне жалобами твоими теперь заниматься! Ты говоришь,
что тебя опять они чем-то обидели? Ну, хорошо: вот тебе честное слово
даю, что завтра все разберу, а теперь ступай с богом... Постой! что Фома
Фомич?
- Почивать ложились-с. Сказали, что если будет кто об них спрашивать,
так отвечать, что они на молитве сию ночь долго стоять намерены-с.
- Гм! Ну, ступай, братец, ступай! Видишь, Сережа, ведь он всегда при
Фоме, так что даже его я боюсь. Да и дворня-то его потому и не любит,
что он все о них Фоме переносит. Вот теперь ушел, а, пожалуй, завтра и
нафискалит о чем-нибудь! А уж я, братец, там все так уладил, даже споко-
ен теперь... К тебе спешил. Наконец-то я опять с тобой! - проговорил он
с чувством, пожимая мне руку. - А ведь я думал, брат, что ты совсем рас-
сердился и непременно улизнешь. Стеречь тебя посылал. Ну, слава богу,
теперь! А давеча-то, Гаврила-то каково? да и Фалалей, и ты - все одно к
одному! Ну, слава богу! наконец-то наговорюсь с тобой досыта. Сердце
открою тебе. Ты, Сережа, не уезжай: ты один у меня, ты и Коровкин...
- Но, позвольте, что ж вы там такое уладили, дядюшка, и чего мне тут
ждать после того, что случилось? Признаюсь, ведь у меня просто голова
трещит!
- А у меня цела, что ли? Она, брат, у меня уж полгода теперь вальси-
рует, голова-то моя! Но, слава богу! теперь все уладилось. Во-первых,
меня простили, совершенно простили, с разными условиями, конечно; но уж
я теперь почти совсем ничего не боюсь. Сашурку тоже простили. Саша-то,
Саша-то, давеча-то... горячее сердечко! увлеклась немного, но золотое
сердечко! Я горжусь этой девочкой, Сережа! Да будет над нею всегдашнее
благословение божие. Тебя тоже простили, и даже, знаешь как? Можешь де-
лать все, что тебе угодно, ходить по всем комнатам и в саду, и даже при
гостях, - словом, все, что угодно; но только под одним условием, что ты
ничего не будешь завтра сам говорить при маменьке и при Фоме Фомиче, -
это непременное условие, то есть решительно ни полслова, - я уж обещался
за т
ча: прибрали тебе рифму: "болванов". Не хочу болванова - опять перемена
фамилии! Какую ты там еще прибрал, я уж и позабыл?
- Танцев-с, - отвечал Видоплясов. - Если уж мне суждено через фамилию
мою плясуна собою изображать-с, так уж пусть было бы облагорожено
по-иностранному: Танцев-с.
- Ну да, Танцев; согласился я, брат Сергей, и на это. Только уж тут
они такую ему подыскали рифму, что и сказать нельзя! Сегодня опять при-
ходит, опять выдумал что-то новое. Бьюсь об заклад, что у него есть на-
готове новая фамилия. Есть иль нет, Григорий, признавайся!
- Я действительно давно уж хотел повергнуть к вашим стопам новое
имя-с, облагороженное-с.
- Какое?
- Эссбукетов.
- И не стыдно, и не стыдно тебе, Григорий? фамилия с помадной банки!
А еще умный человек называешься! Думал-то, должно быть, сколько над ней!
Ведь это на духах написано.
- Помилуйте, дядюшка, - сказал я полушепотом, - да ведь это просто
дурак, набитый дурак!
- Что ж делать, братец? - отвечал тоже шепотом дядя, - уверяют кру-
гом, что умен и что это все в нем благородные свойства играют ...
- Да развяжитесь вы с ним, ради бога!
- Послушай, Григорий! ведь мне, братец, некогда, помилуй! - начал дя-
дя каким-то просительным голосом, как будто боялся даже и Видоплясова. -
Ну, рассуди, ну, где мне жалобами твоими теперь заниматься! Ты говоришь,
что тебя опять они чем-то обидели? Ну, хорошо: вот тебе честное слово
даю, что завтра все разберу, а теперь ступай с богом... Постой! что Фома
Фомич?
- Почивать ложились-с. Сказали, что если будет кто об них спрашивать,
так отвечать, что они на молитве сию ночь долго стоять намерены-с.
- Гм! Ну, ступай, братец, ступай! Видишь, Сережа, ведь он всегда при
Фоме, так что даже его я боюсь. Да и дворня-то его потому и не любит,
что он все о них Фоме переносит. Вот теперь ушел, а, пожалуй, завтра и
нафискалит о чем-нибудь! А уж я, братец, там все так уладил, даже споко-
ен теперь... К тебе спешил. Наконец-то я опять с тобой! - проговорил он
с чувством, пожимая мне руку. - А ведь я думал, брат, что ты совсем рас-
сердился и непременно улизнешь. Стеречь тебя посылал. Ну, слава богу,
теперь! А давеча-то, Гаврила-то каково? да и Фалалей, и ты - все одно к
одному! Ну, слава богу! наконец-то наговорюсь с тобой досыта. Сердце
открою тебе. Ты, Сережа, не уезжай: ты один у меня, ты и Коровкин...
- Но, позвольте, что ж вы там такое уладили, дядюшка, и чего мне тут
ждать после того, что случилось? Признаюсь, ведь у меня просто голова
трещит!
- А у меня цела, что ли? Она, брат, у меня уж полгода теперь вальси-
рует, голова-то моя! Но, слава богу! теперь все уладилось. Во-первых,
меня простили, совершенно простили, с разными условиями, конечно; но уж
я теперь почти совсем ничего не боюсь. Сашурку тоже простили. Саша-то,
Саша-то, давеча-то... горячее сердечко! увлеклась немного, но золотое
сердечко! Я горжусь этой девочкой, Сережа! Да будет над нею всегдашнее
благословение божие. Тебя тоже простили, и даже, знаешь как? Можешь де-
лать все, что тебе угодно, ходить по всем комнатам и в саду, и даже при
гостях, - словом, все, что угодно; но только под одним условием, что ты
ничего не будешь завтра сам говорить при маменьке и при Фоме Фомиче, -
это непременное условие, то есть решительно ни полслова, - я уж обещался
за т