т, говорит, может, что и скажет". Ну, рада и я, а только
как-то на сердце у меня захолохнуло: что-то, думаю, будет, а расспрашивать
ее не смею. Послезавтра возвращается она от купца, бледная, дрожит вся,
бросилась на кровать - поняла я все и спрашивать не смею. Что ж бы вы
думали: вынес он ей, разбойник, пятнадцать рублей, а коли, "говорит, полную
честность встречу, то сорок рублев и еще донесу". Так и сказал ей в глаза,
не постыдился. Кинулась она тут, рассказывала мне, на него, да отпихнул он
ее и в другой комнате даже на замок от нее затворился. А меж тем у нас,
признаюсь вам по истинной совести, почти кушать нечего. Снесли мы куцавейку,
на заячьем меху была, продали, пошла она в газету и вот тут-то
публиковалась: приготовляет, дескать, изо всех наук и из арифметики: "Хоть
по тридцати копеек, говорит, будут платить". И стала я на нее, матушка, под
самый конец даже ужасаться: ничего-то она не говорит со мной, сидит по целым
часам у окна, смотрит на крышу дома напротив да вдруг крикнет: "Хоть бы
белье стирать, хоть бы землю копать!" - только одно слово какое-нибудь
этакое и крикнет, топнет ногою. И никого-то у нас здесь знакомых таких,
пойти совсем не к кому: "Что с нами будет? - думаю". А с ней все боюсь
говорить. Спит это она однажды днем, проснулась, открыла глаза, смотрит на
меня; я сижу на сундуке, тоже смотрю на нее; встала она молча, подошла ко
мне, обняла меня крепко-крепко, и вот тут мы обе не утерпели и заплакали,
сидим и плачем и друг дружку из рук не выпускаем. В первый раз так с нею
было во всю ее жизнь. Только этак мы друг с дружкой сидим, а ваша Настасья
входит и говорит: "Какая-то вас там барыня спрашивает, осведомляется". Всего
это четыре дня тому назад было. Входит барыня: видим, одета уж очень хорошо,
говорит-то хоть и по-русски, но немецкого как будто выговору: "Вы, говорит,
публиковались в газете, что уроки даете?" Так мы ей обрадовались тогда,
посадили ее, смеется так она ласково: "Не ко мне, говорит, а у племянницы
моей дети маленькие; коли угодно, пожалуйте к нам, там и сговоримся". Адрес
дала, у Вознесенского моста, номер такой-то и квартира номер такой-то. Ушла.
Отправилась Олечка, в тот же день побежала, что ж - возвратилась через два
часа, истерика с ней, бьется. Рассказала потом: "Спрашиваю, говорит, у
дворника: где квартира номер такой-то?" Дворник, говорит, и поглядел на
меня: "А вам чего, говорит, в той квартире надоть?" Так странно это сказал,
так, что уж тут можно б было спохватиться. А она у меня такая властная была,
нетерпеливая, расспросов этих и грубостей не переносила. "Ступайте", -
говорит, ткнул ей пальцем на лестницу, а сам повернулся, в свою каморку
ушел. Что ж бы вы думали? Входит это она, спрашивает, и набежали тотчас со
всех сторон женщины: "Пожалуйте, пожалуйте!" - все женщины, смеются,
бросились, нарумяненные, скверные, на фортепьянах играют, тащат ее; "я,
было, говорит, от них вон, да уж не пускают". Оробела тут она, ноги
подкосились, не пускают, да и только, ласково говорят, уговаривают, портеру
раскупорили, подают, потчуют. Вскочила это она, кричит благим матом, дрожит:
"Пустите, пустите!" Бросилась к дверям, двери держат, она вопит; тут
подскочила давешняя, что приходила к нам, ударила мою Олю два раза в щеку и
вытолкнула в дверь: "Не стоишь, говорит, ты, шкура, в благородном доме
быть!" А д
как-то на сердце у меня захолохнуло: что-то, думаю, будет, а расспрашивать
ее не смею. Послезавтра возвращается она от купца, бледная, дрожит вся,
бросилась на кровать - поняла я все и спрашивать не смею. Что ж бы вы
думали: вынес он ей, разбойник, пятнадцать рублей, а коли, "говорит, полную
честность встречу, то сорок рублев и еще донесу". Так и сказал ей в глаза,
не постыдился. Кинулась она тут, рассказывала мне, на него, да отпихнул он
ее и в другой комнате даже на замок от нее затворился. А меж тем у нас,
признаюсь вам по истинной совести, почти кушать нечего. Снесли мы куцавейку,
на заячьем меху была, продали, пошла она в газету и вот тут-то
публиковалась: приготовляет, дескать, изо всех наук и из арифметики: "Хоть
по тридцати копеек, говорит, будут платить". И стала я на нее, матушка, под
самый конец даже ужасаться: ничего-то она не говорит со мной, сидит по целым
часам у окна, смотрит на крышу дома напротив да вдруг крикнет: "Хоть бы
белье стирать, хоть бы землю копать!" - только одно слово какое-нибудь
этакое и крикнет, топнет ногою. И никого-то у нас здесь знакомых таких,
пойти совсем не к кому: "Что с нами будет? - думаю". А с ней все боюсь
говорить. Спит это она однажды днем, проснулась, открыла глаза, смотрит на
меня; я сижу на сундуке, тоже смотрю на нее; встала она молча, подошла ко
мне, обняла меня крепко-крепко, и вот тут мы обе не утерпели и заплакали,
сидим и плачем и друг дружку из рук не выпускаем. В первый раз так с нею
было во всю ее жизнь. Только этак мы друг с дружкой сидим, а ваша Настасья
входит и говорит: "Какая-то вас там барыня спрашивает, осведомляется". Всего
это четыре дня тому назад было. Входит барыня: видим, одета уж очень хорошо,
говорит-то хоть и по-русски, но немецкого как будто выговору: "Вы, говорит,
публиковались в газете, что уроки даете?" Так мы ей обрадовались тогда,
посадили ее, смеется так она ласково: "Не ко мне, говорит, а у племянницы
моей дети маленькие; коли угодно, пожалуйте к нам, там и сговоримся". Адрес
дала, у Вознесенского моста, номер такой-то и квартира номер такой-то. Ушла.
Отправилась Олечка, в тот же день побежала, что ж - возвратилась через два
часа, истерика с ней, бьется. Рассказала потом: "Спрашиваю, говорит, у
дворника: где квартира номер такой-то?" Дворник, говорит, и поглядел на
меня: "А вам чего, говорит, в той квартире надоть?" Так странно это сказал,
так, что уж тут можно б было спохватиться. А она у меня такая властная была,
нетерпеливая, расспросов этих и грубостей не переносила. "Ступайте", -
говорит, ткнул ей пальцем на лестницу, а сам повернулся, в свою каморку
ушел. Что ж бы вы думали? Входит это она, спрашивает, и набежали тотчас со
всех сторон женщины: "Пожалуйте, пожалуйте!" - все женщины, смеются,
бросились, нарумяненные, скверные, на фортепьянах играют, тащат ее; "я,
было, говорит, от них вон, да уж не пускают". Оробела тут она, ноги
подкосились, не пускают, да и только, ласково говорят, уговаривают, портеру
раскупорили, подают, потчуют. Вскочила это она, кричит благим матом, дрожит:
"Пустите, пустите!" Бросилась к дверям, двери держат, она вопит; тут
подскочила давешняя, что приходила к нам, ударила мою Олю два раза в щеку и
вытолкнула в дверь: "Не стоишь, говорит, ты, шкура, в благородном доме
быть!" А д