на диване и, смотря ему в
спину, продумал долго и о многом.
III.
Да и было о чем. На душе моей было очень смутно, а целого не было; но
некоторые ощущения выдавались очень определенно, хотя ни одно не увлекало
меня за собою вполне вследствие их обилия. Все как-то мелькало без связи и
очереди, а самому мне, помню, совсем не хотелось останавливаться на
чем-нибудь или заводить очередь. Даже идея о Крафте неприметно отошла на
второй план. Всего более волновало меня мое собственное положение, что вот
уже я "порвал", и чемодан мой со мной, и я не дома, и начал совсем все
новое. Точно до сих пор все мои намерения и приготовления были в шутку, а
только "теперь вдруг и, главное, внезапно, все началось уже в самом деле".
Эта идея бодрила меня и, как ни смутно было на душе моей от многого,
веселила меня. Но... но были и другие ощущения; одному из них особенно
хотелось выделиться перед прочими и овладеть душой моей, и, странно, это
ощущение тоже бодрило меня, как будто вызывало на что-то ужасно веселое. А
началось, однако, со страху: я боялся, уже давно, с самого давеча, что в
жару и врасплох слишком проговорился Ахмаковой про документ. "Да, я слишком
много сказал, - думал я, - и, пожалуй, они о чем-нибудь догадаются... беда!
Разумеется, они мне не дадут покоя, если станут подозревать, но... пусть!
Пожалуй, и не найдут меня - спрячусь! А что, если и в самом деле начнут за
мною бегать..." И вот мне начало припоминаться до последней черточки и с
нарастающим удовольствием, как я стоял давеча перед Катериной Николаевной и
как ее дерзкие, но удивленные ужасно глаза смотрели на меня в упор. Я, и
выйдя, оставил ее в этом удивлении, припомнил я; "глаза ее, однако, не
совсем черные... ресницы лишь очень черны, оттого и глаза кажутся так
темны..."
И вдруг, помню, мне стало ужасно омерзительно вспоминать... и досадно и
тошно, и на них и на себя. Я в чем-то упрекал себя и старался думать о
другом. "Почему у меня нет ни малейшего негодования на Версилова за историю
с соседкой?" - пришло мне вдруг в голову. С моей стороны, я твердо был
убежден, что он сыграл тут любовную роль и приходил с тем, чтоб
повеселиться, но собственно это не возмущало меня. Мне даже казалось, что
иначе его и представить нельзя, и хоть я и в самом деле был рад, что его
осрамили, но не винил его. Мне не то было важно; мне важно было то, что он
так озлобленно посмотрел на меня, когда я вошел с соседкой, так посмотрел,
как никогда. "Наконец-то и он посмотрел на меня серьезно!" - подумал я с
замиранием сердца. О, если б я не любил его, я бы не обрадовался так его
ненависти!
Наконец я задремал и совсем заснул. Помню лишь сквозь сон, как Васин,
кончив занятие, аккуратно убрался и, пристально посмотрев на мой диван,
разделся и потушил свечу. Был первый час пополуночи.
IV.
Почти ровно через два часа я вскочил спросонья как полоумный и сел на
моем диване. Из-за двери к соседкам раздавались страшные крики, плач и вой.
Наша дверь отворена была настежь, а в коридоре, уже освещенном, кричали и
бегали люди. Я кликнул было Васина, но догадался, что его уже нет на
постели. Не зная, где найти спички, я нашарил мое платье и стал торопясь в
темноте одеваться. К соседкам, очевидно, сбежались и хозяйка, а может быть,
и жильцы. Вопил, впрочем, один голос, именно пожилой соседки, а вч
спину, продумал долго и о многом.
III.
Да и было о чем. На душе моей было очень смутно, а целого не было; но
некоторые ощущения выдавались очень определенно, хотя ни одно не увлекало
меня за собою вполне вследствие их обилия. Все как-то мелькало без связи и
очереди, а самому мне, помню, совсем не хотелось останавливаться на
чем-нибудь или заводить очередь. Даже идея о Крафте неприметно отошла на
второй план. Всего более волновало меня мое собственное положение, что вот
уже я "порвал", и чемодан мой со мной, и я не дома, и начал совсем все
новое. Точно до сих пор все мои намерения и приготовления были в шутку, а
только "теперь вдруг и, главное, внезапно, все началось уже в самом деле".
Эта идея бодрила меня и, как ни смутно было на душе моей от многого,
веселила меня. Но... но были и другие ощущения; одному из них особенно
хотелось выделиться перед прочими и овладеть душой моей, и, странно, это
ощущение тоже бодрило меня, как будто вызывало на что-то ужасно веселое. А
началось, однако, со страху: я боялся, уже давно, с самого давеча, что в
жару и врасплох слишком проговорился Ахмаковой про документ. "Да, я слишком
много сказал, - думал я, - и, пожалуй, они о чем-нибудь догадаются... беда!
Разумеется, они мне не дадут покоя, если станут подозревать, но... пусть!
Пожалуй, и не найдут меня - спрячусь! А что, если и в самом деле начнут за
мною бегать..." И вот мне начало припоминаться до последней черточки и с
нарастающим удовольствием, как я стоял давеча перед Катериной Николаевной и
как ее дерзкие, но удивленные ужасно глаза смотрели на меня в упор. Я, и
выйдя, оставил ее в этом удивлении, припомнил я; "глаза ее, однако, не
совсем черные... ресницы лишь очень черны, оттого и глаза кажутся так
темны..."
И вдруг, помню, мне стало ужасно омерзительно вспоминать... и досадно и
тошно, и на них и на себя. Я в чем-то упрекал себя и старался думать о
другом. "Почему у меня нет ни малейшего негодования на Версилова за историю
с соседкой?" - пришло мне вдруг в голову. С моей стороны, я твердо был
убежден, что он сыграл тут любовную роль и приходил с тем, чтоб
повеселиться, но собственно это не возмущало меня. Мне даже казалось, что
иначе его и представить нельзя, и хоть я и в самом деле был рад, что его
осрамили, но не винил его. Мне не то было важно; мне важно было то, что он
так озлобленно посмотрел на меня, когда я вошел с соседкой, так посмотрел,
как никогда. "Наконец-то и он посмотрел на меня серьезно!" - подумал я с
замиранием сердца. О, если б я не любил его, я бы не обрадовался так его
ненависти!
Наконец я задремал и совсем заснул. Помню лишь сквозь сон, как Васин,
кончив занятие, аккуратно убрался и, пристально посмотрев на мой диван,
разделся и потушил свечу. Был первый час пополуночи.
IV.
Почти ровно через два часа я вскочил спросонья как полоумный и сел на
моем диване. Из-за двери к соседкам раздавались страшные крики, плач и вой.
Наша дверь отворена была настежь, а в коридоре, уже освещенном, кричали и
бегали люди. Я кликнул было Васина, но догадался, что его уже нет на
постели. Не зная, где найти спички, я нашарил мое платье и стал торопясь в
темноте одеваться. К соседкам, очевидно, сбежались и хозяйка, а может быть,
и жильцы. Вопил, впрочем, один голос, именно пожилой соседки, а вч