долгого принижения, инстинкт самосохранения, долгая запуганность и
придавленность берут наконец свое. Бедная самоубийца не походила в этом на
маменьку. Лицом, впрочем, обе были, кажется, одна на другую похожи, хотя
покойница положительно была недурна собой. Мать же была еще не очень старая
женщина, лет под пятьдесят всего, такая же белокурая, но с ввалившимися
глазами и щеками и с желтыми, большими и неровными зубами. Да и все в ней
отзывалось какой-то желтизной: кожа на лице и руках походила на пергамент;
темненькое платье ее от ветхости тоже совсем пожелтело, а один ноготь, на
указательном пальце правой руки, не знаю почему, был залеплен желтым воском
тщательно и аккуратно.
Рассказ бедной женщины был в иных местах и бессвязен. Расскажу, как сам
понял и что сам запомнил.
V.
Они приехали из Москвы. Она уже давно вдовеет, "однако же надворная
советница", муж служил, ничего почти не оставил, "кроме двухсот рублей,
однако, пенсиону. Ну что двести рублей?" Взрастила, однако же, Олю и обучила
в гимназии... "И ведь как училась-то, как училась; серебряную медаль при
выпуске получила..." (Тут, разумеется, долгие слезы.) Был у покойника мужа
потерян на одном здешнем петербургском купце капитал, почти в четыре тысячи.
Вдруг этот купец опять разбогател, "у меня документы, стала советоваться,
говорят: ищите, непременно все получите..." "Я и начала, купец стал
соглашаться; поезжайте, говорят мне, сами. Собрались мы с Олей, приехали
тому назад уже месяц. Средства у нас какие; взяли мы эту комнатку, потому
что самая маленькая из всех, да и в честном, сами видим, доме, а это нам
пуще всего: женщины мы неопытные, всякий-то нас обидит. Ну, вам внесли за
один месяц, туда-сюда, Петербург-от кусается, отказывается совсем наш купец.
"Знать вас не знаю, ведать не ведаю", а документ у меня неисправен, сама это
понимаю. Вот и советуют мне: сходите к знаменитому адвокату; он профессором
был, не просто адвокат, а юрист, так чтоб уж он наверно сказал, что делать.
Понесла я к нему последние пятнадцать рублей; вышел адвокат и трех минут
меня не слушал: "Вижу, говорит, знаю, говорит, захочет, говорит, отдаст
купец, не захочет - не отдаст, а дело начнете - сами приплатиться можете,
всего лучше помиритесь". Еще из Евангелия тут же пошутил: "Миритесь,
говорит, пока на пути, дондеже не заплатите последний кодрант", - провожает
меня, смеется. Пропали мои пятнадцать рублей! Прихожу к Оле, сидим друг
против дружки, заплакала я. Она не плачет, гордая такая сидит, негодует. И
все-то она у меня такая была, во всю жизнь, даже маленькая, никогда-то не
охала, никогда-то не плакала, а сидит, грозно смотрит, даже мне жутко
смотреть на нее. И верите ли тому: боялась я ее, совсем-таки боялась, давно
боялась; и хочу иной раз заныть, да не смею при ней. Сходила я к купцу в
последний раз, расплакалась у него вволю: "Хорошо, говорит", - не слушает
даже. Меж тем, признаться вам должна, так как мы на долгое-то время не
рассчитывали, то давно уж без денег сидим. Стала я из платьишка помаленьку
таскать: что заложим, тем и живем. Все-то с себя заложили; стала она мне
свое последнее бельишко отдавать, и заплакала я тут горькой слезой. Топнула
она ногой, вскочила, побежала сама к купцу. Вдовец он; поговорил с ней:
"Приходите, говорит, послезавтра в пять часов, может, что и скажу". Пришла
она, повеселела: "Во
придавленность берут наконец свое. Бедная самоубийца не походила в этом на
маменьку. Лицом, впрочем, обе были, кажется, одна на другую похожи, хотя
покойница положительно была недурна собой. Мать же была еще не очень старая
женщина, лет под пятьдесят всего, такая же белокурая, но с ввалившимися
глазами и щеками и с желтыми, большими и неровными зубами. Да и все в ней
отзывалось какой-то желтизной: кожа на лице и руках походила на пергамент;
темненькое платье ее от ветхости тоже совсем пожелтело, а один ноготь, на
указательном пальце правой руки, не знаю почему, был залеплен желтым воском
тщательно и аккуратно.
Рассказ бедной женщины был в иных местах и бессвязен. Расскажу, как сам
понял и что сам запомнил.
V.
Они приехали из Москвы. Она уже давно вдовеет, "однако же надворная
советница", муж служил, ничего почти не оставил, "кроме двухсот рублей,
однако, пенсиону. Ну что двести рублей?" Взрастила, однако же, Олю и обучила
в гимназии... "И ведь как училась-то, как училась; серебряную медаль при
выпуске получила..." (Тут, разумеется, долгие слезы.) Был у покойника мужа
потерян на одном здешнем петербургском купце капитал, почти в четыре тысячи.
Вдруг этот купец опять разбогател, "у меня документы, стала советоваться,
говорят: ищите, непременно все получите..." "Я и начала, купец стал
соглашаться; поезжайте, говорят мне, сами. Собрались мы с Олей, приехали
тому назад уже месяц. Средства у нас какие; взяли мы эту комнатку, потому
что самая маленькая из всех, да и в честном, сами видим, доме, а это нам
пуще всего: женщины мы неопытные, всякий-то нас обидит. Ну, вам внесли за
один месяц, туда-сюда, Петербург-от кусается, отказывается совсем наш купец.
"Знать вас не знаю, ведать не ведаю", а документ у меня неисправен, сама это
понимаю. Вот и советуют мне: сходите к знаменитому адвокату; он профессором
был, не просто адвокат, а юрист, так чтоб уж он наверно сказал, что делать.
Понесла я к нему последние пятнадцать рублей; вышел адвокат и трех минут
меня не слушал: "Вижу, говорит, знаю, говорит, захочет, говорит, отдаст
купец, не захочет - не отдаст, а дело начнете - сами приплатиться можете,
всего лучше помиритесь". Еще из Евангелия тут же пошутил: "Миритесь,
говорит, пока на пути, дондеже не заплатите последний кодрант", - провожает
меня, смеется. Пропали мои пятнадцать рублей! Прихожу к Оле, сидим друг
против дружки, заплакала я. Она не плачет, гордая такая сидит, негодует. И
все-то она у меня такая была, во всю жизнь, даже маленькая, никогда-то не
охала, никогда-то не плакала, а сидит, грозно смотрит, даже мне жутко
смотреть на нее. И верите ли тому: боялась я ее, совсем-таки боялась, давно
боялась; и хочу иной раз заныть, да не смею при ней. Сходила я к купцу в
последний раз, расплакалась у него вволю: "Хорошо, говорит", - не слушает
даже. Меж тем, признаться вам должна, так как мы на долгое-то время не
рассчитывали, то давно уж без денег сидим. Стала я из платьишка помаленьку
таскать: что заложим, тем и живем. Все-то с себя заложили; стала она мне
свое последнее бельишко отдавать, и заплакала я тут горькой слезой. Топнула
она ногой, вскочила, побежала сама к купцу. Вдовец он; поговорил с ней:
"Приходите, говорит, послезавтра в пять часов, может, что и скажу". Пришла
она, повеселела: "Во