ворили, что они нищие, что у них ровно ничего. Я мельком слышал, однако,
что этот князь и везде задавал пыли, где только мог, - и здесь, и в Москве,
и в прежнем полку, и в Париже, - что он даже игрок и что у него долги. На
мне был перемятый сюртук, и вдобавок в пуху, потому что я так и спал не
раздевшись, а рубашке приходился уже четвертый день. Впрочем, сюртук мой был
еще не совсем скверен, но, попав к князю, я вспомнил о предложении Версилова
сшить себе платье.
- Вообразите, я по поводу одной самоубийцы всю ночь проспал одевшись, -
заметил я с рассеянным видом, и так как он тотчас же выразил внимание, то
вкратце и рассказал. Но его, очевидно, занимало больше всего его письмо.
Главное, мне странно было, что он не только не улыбнулся, но даже самого
маленького вида не показал в этом смысле, когда я давеча прямо так и
объявил, что хотел вызвать его на дуэль. Хоть я бы и сумел заставить его не
смеяться, но все-таки это было странно от человека такого сорта. Мы уселись
друг против друга посреди комнаты за огромным его письменным столом, и он
мне передал на просмотр уже готовое и переписанное набело письмо его к
Версилову. Документ этот был очень похож на все то, что он мне давеча
высказал у моего князя; написано даже горячо. Это видимое прямодушие его и
готовность ко всему хорошему я, правда, еще не знал, как принять
окончательно, но начинал уже поддаваться, потому, в сущности, почему же мне
было не верить? Каков бы ни был человек и что бы о нем ни рассказывали, но
он все же мог быть с хорошими наклонностями. Я посмотрел тоже и последнюю
записочку Версилова в семь строк - отказ от вызова. Хоть он и действительно
прописал в ней про свое "малодушие" и про свой "эгоизм", но вся, в целом,
записка эта как бы отличалась каким-то высокомерием... или, лучше, во всем
поступке этом выяснялось какое-то пренебрежение. Я, впрочем, не высказал
этого.
- Вы, однако, как смотрите на этот отказ, - спросил я, - ведь не
считаете же вы, что он струсил?
- Конечно нет, - улыбнулся князь, но как-то очень серьезной улыбкой, и
вообще он становился все более и более озабочен, - я слишком знаю, что этот
человек мужествен. Тут, конечно, особый взгляд... свое собственное
расположение идей...
- Без сомнения, - прервал я горячо. - Некто Васин говорит, что в
поступке его с этим письмом и с отказом от наследства заключается
"пьедестал"... По-моему, такие вещи не делаются для показу, а соответствуют
чему-то основному, внутреннему.
- Я очень хорошо знаю господина Васина, - заметил князь.
- Ах да, вы должны были видеть его в Луге.
Мы вдруг взглянули друг на друга, и, вспоминаю, я, кажется, капельку
покраснел. По крайней мере он перебил разговор. Мне, впрочем, очень хотелось
разговориться. Мысль об одной вчерашней встрече моей соблазняла меня задать
ему кой-какие вопросы, но только я не знал, как приступить. И вообще я был
как-то очень не по себе. Поражала меня тоже его удивительная
благовоспитанность; вежливость, непринужденность манер - одним словом, весь
этот лоск ихнего тона, который они принимают чуть не с колыбели. В письме
его я начитал две прегрубые грамматические ошибки. И вообще при таких
встречах я никогда не принижаюсь, а становлюсь усиленно резок, что иногда,
может быть, и дурно. Но в настоящем случае тому особенно способствовала еще
что этот князь и везде задавал пыли, где только мог, - и здесь, и в Москве,
и в прежнем полку, и в Париже, - что он даже игрок и что у него долги. На
мне был перемятый сюртук, и вдобавок в пуху, потому что я так и спал не
раздевшись, а рубашке приходился уже четвертый день. Впрочем, сюртук мой был
еще не совсем скверен, но, попав к князю, я вспомнил о предложении Версилова
сшить себе платье.
- Вообразите, я по поводу одной самоубийцы всю ночь проспал одевшись, -
заметил я с рассеянным видом, и так как он тотчас же выразил внимание, то
вкратце и рассказал. Но его, очевидно, занимало больше всего его письмо.
Главное, мне странно было, что он не только не улыбнулся, но даже самого
маленького вида не показал в этом смысле, когда я давеча прямо так и
объявил, что хотел вызвать его на дуэль. Хоть я бы и сумел заставить его не
смеяться, но все-таки это было странно от человека такого сорта. Мы уселись
друг против друга посреди комнаты за огромным его письменным столом, и он
мне передал на просмотр уже готовое и переписанное набело письмо его к
Версилову. Документ этот был очень похож на все то, что он мне давеча
высказал у моего князя; написано даже горячо. Это видимое прямодушие его и
готовность ко всему хорошему я, правда, еще не знал, как принять
окончательно, но начинал уже поддаваться, потому, в сущности, почему же мне
было не верить? Каков бы ни был человек и что бы о нем ни рассказывали, но
он все же мог быть с хорошими наклонностями. Я посмотрел тоже и последнюю
записочку Версилова в семь строк - отказ от вызова. Хоть он и действительно
прописал в ней про свое "малодушие" и про свой "эгоизм", но вся, в целом,
записка эта как бы отличалась каким-то высокомерием... или, лучше, во всем
поступке этом выяснялось какое-то пренебрежение. Я, впрочем, не высказал
этого.
- Вы, однако, как смотрите на этот отказ, - спросил я, - ведь не
считаете же вы, что он струсил?
- Конечно нет, - улыбнулся князь, но как-то очень серьезной улыбкой, и
вообще он становился все более и более озабочен, - я слишком знаю, что этот
человек мужествен. Тут, конечно, особый взгляд... свое собственное
расположение идей...
- Без сомнения, - прервал я горячо. - Некто Васин говорит, что в
поступке его с этим письмом и с отказом от наследства заключается
"пьедестал"... По-моему, такие вещи не делаются для показу, а соответствуют
чему-то основному, внутреннему.
- Я очень хорошо знаю господина Васина, - заметил князь.
- Ах да, вы должны были видеть его в Луге.
Мы вдруг взглянули друг на друга, и, вспоминаю, я, кажется, капельку
покраснел. По крайней мере он перебил разговор. Мне, впрочем, очень хотелось
разговориться. Мысль об одной вчерашней встрече моей соблазняла меня задать
ему кой-какие вопросы, но только я не знал, как приступить. И вообще я был
как-то очень не по себе. Поражала меня тоже его удивительная
благовоспитанность; вежливость, непринужденность манер - одним словом, весь
этот лоск ихнего тона, который они принимают чуть не с колыбели. В письме
его я начитал две прегрубые грамматические ошибки. И вообще при таких
встречах я никогда не принижаюсь, а становлюсь усиленно резок, что иногда,
может быть, и дурно. Но в настоящем случае тому особенно способствовала еще