и мысль, что я в пуху, так что я несколько даже сплошал и влез в
фамильярность... Я потихоньку заметил, что князь иногда очень пристально
меня оглядывал.
- Скажите, князь, - вылетел я вдруг с вопросом, - не находите вы
смешным внутри себя, что я, такой еще "молокосос", хотел вас вызвать на
дуэль, да еще за чужую обиду?
- За обиду отца очень можно обидеться. Нет, не нахожу смешным.
- А мне так кажется, что это ужасно смешно... на иной взгляд... то
есть, разумеется, не на собственный мой. Тем более что я Долгорукий, а не
Версилов. А если вы говорите мне неправду или чтоб как-нибудь смягчить из
приличий светского лоска, то, стало быть, вы меня и во всем остальном
обманываете?
- Нет, не нахожу смешным, - повторил он ужасно серьезно, - не можете же
вы не ощущать в себе крови своего отца?.. Правда, вы еще молоды, потому
что... не знаю... кажется, не достигшему совершенных лет нельзя драться, а
от него еще нельзя принять вызов... по правилам... Но, если хотите, тут одно
только может быть серьезное возражение: если вы делаете вызов без ведома
обиженного, за обиду которого вы вызываете, то тем самым выражаете как бы
некоторое собственное неуважение ваше к нему, не правда ли?
Разговор наш вдруг прервал лакей, который вошел о чем-то доложить.
Завидев его, князь, кажется ожидавший его, встал, не докончив речи, и быстро
подошел к нему, так что тот доложил уже вполголоса, и я, конечно, не слыхал
о чем.
- Извините меня, - обратился ко мне князь, - я через минуту буду.
И вышел. Я остался один; ходил по комнате и думал. Странно, он мне и
нравился и ужасно не нравился. Было что-то такое, чего бы я и сам не сумел
назвать, но что-то отталкивающее. "Если он ни капли не смеется надо мной,
то, без сомнения, он ужасно прямодушен; но если б он надо мной смеялся,
то... может быть, казался бы мне тогда умнее..." - странно как-то подумал я.
Я подошел к столу и еще раз прочел письмо к Версилову. Завлекшись, даже
забыл о времени, и когда очнулся, то вдруг заметил, что князева минутка,
бесспорно, продолжается уже целую четверть часа. Это меня немножко
взволновало; я еще раз прошелся взад и вперед, наконец взял шляпу и, помню,
решился выйти, с тем чтоб, встретив кого-нибудь, послать за князем, а когда
он придет, то прямо проститься с ним, уверив, что у меня дела и ждать больше
не могу. Мне казалось, что так будет всего приличнее, потому что меня
капельку мучила мысль, что он, оставляя меня так надолго, поступает со мной
небрежно.
Обе затворенные двери в эту комнату приходились по обоим концам одной и
той же стены. Забыв, в которую дверь мы вошли, а пуще в рассеянности, я
отворил одну из них, и вдруг, в длинной и узкой комнате, увидел сидевшую на
диване - сестру мою Лизу. Кроме нее, никого не было, и она, конечно, кого-то
ждала. Но не успел я даже удивиться, как вдруг услышал голос князя, с кем-то
громко говорившего и возвращавшегося в кабинет. Я быстро притворил дверь, и
вошедший из другой двери князь ничего не заметил. Помню, он стал извиняться
и что-то проговорил про какую-то Анну Федоровну... Но я был так смущен и
поражен, что ничего почти не разобрал, а пролепетал только, что мне
необходимо домой, затем настойчиво и быстро вышел. Благовоспитанный князь,
конечно, с любопытством должен был смотреть на мои приемы. Он проводил меня
в самую переднюю