V.
И все бы это было хорошо, но одно только было нехорошо: одна тяжелая
идея билась во мне с самой ночи и не выходила из ума. Это то, что когда я
встретился вчера вечером у наших ворот с той несчастной, то сказал ей, что я
сам ухожу из дому, из гнезда, что уходят от злых и основывают свое гнездо и
что у Версилова много незаконнорожденных. Такие слова, про отца от сына, уж
конечно, утвердили в ней все ее подозрения на Версилова и на то, что он ее
оскорбил. Я обвинял Стебелькова, а ведь, может быть, я-то, главное, и подлил
масла в огонь. Эта мысль ужасна, ужасна и теперь... Но тогда, в то утро, я
хоть и начинал уже мучиться, но мне все-таки казалось, что это вздор: "Э,
тут и без меня "нагорело и накипело", - повторял я по временам, - э, ничего,
пройдет! Поправлюсь! Я это чем-нибудь наверстаю... каким-нибудь добрым
поступком... Мне еще пятьдесят лет впереди!"
А идея все-таки билась.
Примечания
(1) турнюр
(2) красавица (от франц. belle femme)
(3) острота (от франц. bon mot)
(4) т. е. ярко-красный
(5) здесь: примечание (от лат. nota bene - "заметь хорошо")
(6) в предместье, в пригороде
(7) чудовищным
(8) в опале
(9) дамского угодника, ветреника
* ЧАСТЬ ВТОРАЯ *
Глава первая
I.
Перелетаю пространство почти в два месяца; пусть читатель не
беспокоится: все будет ясно из дальнейшего изложения. Резко отмечаю день
пятнадцатого ноября - день слишком для меня памятный по многим причинам. И
во-первых, никто бы меня не узнал, кто видел меня назад два месяца; по
крайней мере снаружи, то есть и узнал бы, но ничего бы не разобрал. Я одет
франтом - это первое. Тот "добросовестный француз и со вкусом", которого
хотел когда-то отрекомендовать мне Версилов, не только сшил уж мне весь
костюм, но уж и забракован мною: мне шьют уже другие портные, повыше,
первейшие, и даже я имею у них счет. У меня бывает счет и в одном знатном
ресторане, но я еще тут боюсь, и, чуть деньги, сейчас плачу, хотя и знаю,
что это - моветон и что я себя тем компрометирую. На Невском француз
парикмахер со мной на короткой ноге и, когда я у него причесываюсь,
рассказывает мне анекдоты. И, признаюсь, я практикуюсь с ним по-французски.
Хоть я и знаю язык, и даже порядочно, но в большом обществе как-то все еще
боюсь начинать; да и выговор у меня, должно быть, далеко не парижский. У
меня Матвей, лихач, рысак, и является к моим услугам, когда я назначу. У
него светло-гнедой жеребец (я не люблю серых). Есть, впрочем, и беспорядки:
пятнадцатое ноября, и уже три дня как стала зима, а шуба у меня старая,
енотовая, версиловский обносок: продать - стоит рублей двадцать пять. Надо
завести новую, а карманы пусты, и, кроме того, надо припасти денег сегодня
же на вечер, и это во что бы ни стало, - иначе я "несчастен и погиб"; это -
собственные мои тогдашние изречения. О низость! Что ж, откуда вдруг эти
тысячи, эти рысаки и Борели? Как мог я так вдруг все забыть и так
измениться? Позор! Читатель, я начинаю теперь историю моего стыда и позора,
и ничто в жизни не может для меня быть постыднее этих воспоминаний!
Так говорю, как судья, и знаю, что я виновен. В том вихре, в котором я
тогда закружился, я хоть был и один, без руководителя и советника, но,
клянусь, и тогда уже сам сознавал свое падение, а потому неизвиним. А между
тем все эти два месяца я был почти счастлив - зачем почти?