Я был слишком
счастлив! И даже до того, что сознание позора, мелькавшее минутами (частыми
минутами!), от которого содрогалась душа моя, - это-то сознание - поверят
ли? - пьянило меня еще более: "А что ж, падать так падать; да не упаду же,
выеду! У меня звезда!" Я шел по тоненькому мостику из щепок, без перил, над
пропастью, и мне весело было что я так иду; даже заглядывал в пропасть. Был
риск и было весело. А "идея"? "Идея" - потом, идея ждала; все, что было, -
"было лишь уклонением в сторону": "почему ж не повеселить себя?" Вот тем-то
и скверна "моя идея", повторю еще раз, что допускает решительно все
уклонения; была бы она не так тверда и радикальна, то я бы, может быть, и
побоялся уклониться.
А пока я все еще продолжал занимать мою квартиренку, занимать, но не
жить в ней; там лежал мой чемодан, сак и иные вещи; главная же резиденция
моя была у князя Сергея Сокольского. Я у него сидел, я у него и спал, и так
по целым даже неделям... Как это случилось, об этом сейчас, а пока скажу об
этой моей квартиренке. Она уже была мне дорога: сюда ко мне пришел Версилов,
сам, в первый раз после тогдашней ссоры, и потом приходил много раз.
Повторяю, это время было страшным позором, но и огромным счастьем... Да и
все тогда так удавалось и так улыбалось! "И к чему все эти прежние хмурости,
- думал я в иные упоительные минуты, - к чему эти старые больные надрывы,
мое одинокое и угрюмое детство, мои глупые мечты под одеялом, клятвы,
расчеты и даже "идея"? Я все это напредставил и выдумал, а оказывается, что
в мире совсем не то; мне вот так радостно и легко: у меня отец - Версилов, у
меня друг - князь Сережа, у меня и еще"... но об еще - оставим. Увы, все
делалось во имя любви, великодушия, чести, а потом оказалось безобразным,
нахальным, бесчестным.
Довольно.
II.
Он пришел ко мне в первый раз на третий день после нашего тогдашнего
разрыва. Меня не было дома, и он остался ждать. Когда я вошел в мою
крошечную каморку, то хоть и ждал его все эти три дня, но у меня как бы
заволоклись глаза и так стукнуло сердце, что я даже приостановился в дверях.
К счастью, он сидел с моим хозяином, который, чтоб не было скучно гостю
ждать, нашел нужным немедленно познакомиться и о чем-то ему с жаром начал
рассказывать. Это был титулярный советник, лет уже сорока, очень рябой,
очень бедный, обремененный больной в чахотке женой и больным ребенком;
характера чрезвычайно сообщительного и смирного, впрочем довольно и
деликатный. Я обрадовался его присутствию, и он даже выручил, потому что что
ж бы я сказал Версилову? Я знал, серьезно знал, все эти три дня, что
Версилов придет сам, первый, - точь-в-точь как я хотел того, потому что ни
за что на свете не пошел бы к нему первый, и не по строптивости, а именно по
любви к нему, по какой-то ревности любви, - не умею я этого выразить. Да и
вообще красноречия читатель у меня не найдет. Но хоть я и ждал его все эти
три дня и представлял себе почти беспрерывно, как он войдет, а все-таки
никак не мог вообразить наперед, хоть и воображал из всех сил, о чем мы с
ним вдруг заговорим после всего, что произошло.
- А, вот и ты, - протянул он мне руку дружески и не вставая с места. -
Присядь-ка к нам; Петр Ипполитович рассказывает преинтересную историю об
этом камне, близ Павловских казарм... или тут где-то...
- Да, я знаю камень, - отв
счастлив! И даже до того, что сознание позора, мелькавшее минутами (частыми
минутами!), от которого содрогалась душа моя, - это-то сознание - поверят
ли? - пьянило меня еще более: "А что ж, падать так падать; да не упаду же,
выеду! У меня звезда!" Я шел по тоненькому мостику из щепок, без перил, над
пропастью, и мне весело было что я так иду; даже заглядывал в пропасть. Был
риск и было весело. А "идея"? "Идея" - потом, идея ждала; все, что было, -
"было лишь уклонением в сторону": "почему ж не повеселить себя?" Вот тем-то
и скверна "моя идея", повторю еще раз, что допускает решительно все
уклонения; была бы она не так тверда и радикальна, то я бы, может быть, и
побоялся уклониться.
А пока я все еще продолжал занимать мою квартиренку, занимать, но не
жить в ней; там лежал мой чемодан, сак и иные вещи; главная же резиденция
моя была у князя Сергея Сокольского. Я у него сидел, я у него и спал, и так
по целым даже неделям... Как это случилось, об этом сейчас, а пока скажу об
этой моей квартиренке. Она уже была мне дорога: сюда ко мне пришел Версилов,
сам, в первый раз после тогдашней ссоры, и потом приходил много раз.
Повторяю, это время было страшным позором, но и огромным счастьем... Да и
все тогда так удавалось и так улыбалось! "И к чему все эти прежние хмурости,
- думал я в иные упоительные минуты, - к чему эти старые больные надрывы,
мое одинокое и угрюмое детство, мои глупые мечты под одеялом, клятвы,
расчеты и даже "идея"? Я все это напредставил и выдумал, а оказывается, что
в мире совсем не то; мне вот так радостно и легко: у меня отец - Версилов, у
меня друг - князь Сережа, у меня и еще"... но об еще - оставим. Увы, все
делалось во имя любви, великодушия, чести, а потом оказалось безобразным,
нахальным, бесчестным.
Довольно.
II.
Он пришел ко мне в первый раз на третий день после нашего тогдашнего
разрыва. Меня не было дома, и он остался ждать. Когда я вошел в мою
крошечную каморку, то хоть и ждал его все эти три дня, но у меня как бы
заволоклись глаза и так стукнуло сердце, что я даже приостановился в дверях.
К счастью, он сидел с моим хозяином, который, чтоб не было скучно гостю
ждать, нашел нужным немедленно познакомиться и о чем-то ему с жаром начал
рассказывать. Это был титулярный советник, лет уже сорока, очень рябой,
очень бедный, обремененный больной в чахотке женой и больным ребенком;
характера чрезвычайно сообщительного и смирного, впрочем довольно и
деликатный. Я обрадовался его присутствию, и он даже выручил, потому что что
ж бы я сказал Версилову? Я знал, серьезно знал, все эти три дня, что
Версилов придет сам, первый, - точь-в-точь как я хотел того, потому что ни
за что на свете не пошел бы к нему первый, и не по строптивости, а именно по
любви к нему, по какой-то ревности любви, - не умею я этого выразить. Да и
вообще красноречия читатель у меня не найдет. Но хоть я и ждал его все эти
три дня и представлял себе почти беспрерывно, как он войдет, а все-таки
никак не мог вообразить наперед, хоть и воображал из всех сил, о чем мы с
ним вдруг заговорим после всего, что произошло.
- А, вот и ты, - протянул он мне руку дружески и не вставая с места. -
Присядь-ка к нам; Петр Ипполитович рассказывает преинтересную историю об
этом камне, близ Павловских казарм... или тут где-то...
- Да, я знаю камень, - отв