разве
Лизы, часто навещавшей ее. Причиной тому, кажется, была она сама, потому что
обладала способностью отдаляться и стушевываться, несмотря на всю свою
приниженность и заискивающие улыбки. Мне же лично очень не нравились эти
улыбки ее и то, что она всегда видимо подделывала лицо, и я даже подумал о
ней однажды, что не долго же она погрустила о своей Оле. Но в этот раз мне
почему-то стало жалко ее.
И вот, вдруг она, ни слова не говоря, нагнулась, потупилась и вдруг,
бросив обе руки вперед, обхватила меня за талью, а лицом наклонилась к моим
коленям. Она схватила мою руку, я думал было, что целовать, но она приложила
ее к глазам, и горячие слезы струей полились на нее. Она вся тряслась от
рыданий, но плакала тихо. У меня защемило сердце, несмотря на то что мне
стало как бы и досадно. Но она совершенно доверчиво обнимала меня, нисколько
не боясь, что я рассержусь, несмотря на то что сейчас же пред сим так
боязливо и раболепно мне улыбалась. Я ее начал просить успокоиться.
- Батюшка, голубчик, не знаю, что делать с собой. Как сумерки, так я и
не выношу; как сумерки, так и перестаю выносить, так меня и потянет на
улицу, в мрак. И тянет, главное, мечтание. Мечта такая зародилась в уме, что
- вот-вот я как выйду, так вдруг и встречу ее на улице. Хожу и как будто
вижу ее. То есть это другие ходят, а я сзади нарочно иду да и думаю: не она
ли, вот-вот, думаю, это Оля моя и есть? И думаю, и думаю. Одурела под конец,
только о народ толкаюсь, тошно. Точно пьяная толкаюсь, иные бранятся. Я уж
таю про себя и ни к кому не хожу. Да и куда придешь - еще тошней. Проходила
сейчас мимо вас, подумала: "Дай зайду к нему; он всех добрее, и тогда был
при том". Батюшка, простите вы меня, бесполезную; я уйду сейчас и пойду...
Она вдруг поднялась и заторопилась. Тут как раз прибыл Матвей; я
посадил ее с собой в сани и по дороге завез ее к ней домой, на квартиру
Столбеевой.
II.
В самое последнее время я стал ездить на рулетку Зерщикова. До того же
времени ездил дома в три, все с князем, который "вводил" меня в эти места. В
одном из этих домов преимущественно шел банк и играли на очень значительные
деньги. Но там я не полюбил: я видел, что там хорошо при больших деньгах и,
кроме того, туда слишком много приезжало нахальных людей и "гремящей"
молодежи из высшего света. Это-то князь и любил; любил он и играть, но любил
и якшаться с этими сорванцами. Я заметил, что на этих вечерах он хоть и
входил иногда со мной вместе рядом, но от меня как-то, в течение вечера,
отдалялся и ни с кем "из своих" меня не знакомил. Я же смотрел совершенным
дикарем и даже иногда до того, что, случалось, обращал на себя тем внимание.
За игорным столом приходилось даже иногда говорить кой с кем; но раз я
попробовал на другой день, тут же в комнатах, раскланяться с одним
господчиком, с которым не только говорил, но даже и смеялся накануне, сидя
рядом, и даже две карты ему угадал, и что ж - он совершенно не узнал меня.
То есть хуже: посмотрел как бы с выделанным недоумением и прошел мимо
улыбнувшись. Таким образом, я скоро там бросил и пристрастился ездить в один
клоак - иначе не умею назвать. Это была рулетка, довольно ничтожная, мелкая,
содержимая одной содержанкой, хотя та в залу сама и не являлась. Там было
ужасно нараспашку, и хотя бывали и офицеры, и богачи купцы, но все
происходило с грязнотцо
Лизы, часто навещавшей ее. Причиной тому, кажется, была она сама, потому что
обладала способностью отдаляться и стушевываться, несмотря на всю свою
приниженность и заискивающие улыбки. Мне же лично очень не нравились эти
улыбки ее и то, что она всегда видимо подделывала лицо, и я даже подумал о
ней однажды, что не долго же она погрустила о своей Оле. Но в этот раз мне
почему-то стало жалко ее.
И вот, вдруг она, ни слова не говоря, нагнулась, потупилась и вдруг,
бросив обе руки вперед, обхватила меня за талью, а лицом наклонилась к моим
коленям. Она схватила мою руку, я думал было, что целовать, но она приложила
ее к глазам, и горячие слезы струей полились на нее. Она вся тряслась от
рыданий, но плакала тихо. У меня защемило сердце, несмотря на то что мне
стало как бы и досадно. Но она совершенно доверчиво обнимала меня, нисколько
не боясь, что я рассержусь, несмотря на то что сейчас же пред сим так
боязливо и раболепно мне улыбалась. Я ее начал просить успокоиться.
- Батюшка, голубчик, не знаю, что делать с собой. Как сумерки, так я и
не выношу; как сумерки, так и перестаю выносить, так меня и потянет на
улицу, в мрак. И тянет, главное, мечтание. Мечта такая зародилась в уме, что
- вот-вот я как выйду, так вдруг и встречу ее на улице. Хожу и как будто
вижу ее. То есть это другие ходят, а я сзади нарочно иду да и думаю: не она
ли, вот-вот, думаю, это Оля моя и есть? И думаю, и думаю. Одурела под конец,
только о народ толкаюсь, тошно. Точно пьяная толкаюсь, иные бранятся. Я уж
таю про себя и ни к кому не хожу. Да и куда придешь - еще тошней. Проходила
сейчас мимо вас, подумала: "Дай зайду к нему; он всех добрее, и тогда был
при том". Батюшка, простите вы меня, бесполезную; я уйду сейчас и пойду...
Она вдруг поднялась и заторопилась. Тут как раз прибыл Матвей; я
посадил ее с собой в сани и по дороге завез ее к ней домой, на квартиру
Столбеевой.
II.
В самое последнее время я стал ездить на рулетку Зерщикова. До того же
времени ездил дома в три, все с князем, который "вводил" меня в эти места. В
одном из этих домов преимущественно шел банк и играли на очень значительные
деньги. Но там я не полюбил: я видел, что там хорошо при больших деньгах и,
кроме того, туда слишком много приезжало нахальных людей и "гремящей"
молодежи из высшего света. Это-то князь и любил; любил он и играть, но любил
и якшаться с этими сорванцами. Я заметил, что на этих вечерах он хоть и
входил иногда со мной вместе рядом, но от меня как-то, в течение вечера,
отдалялся и ни с кем "из своих" меня не знакомил. Я же смотрел совершенным
дикарем и даже иногда до того, что, случалось, обращал на себя тем внимание.
За игорным столом приходилось даже иногда говорить кой с кем; но раз я
попробовал на другой день, тут же в комнатах, раскланяться с одним
господчиком, с которым не только говорил, но даже и смеялся накануне, сидя
рядом, и даже две карты ему угадал, и что ж - он совершенно не узнал меня.
То есть хуже: посмотрел как бы с выделанным недоумением и прошел мимо
улыбнувшись. Таким образом, я скоро там бросил и пристрастился ездить в один
клоак - иначе не умею назвать. Это была рулетка, довольно ничтожная, мелкая,
содержимая одной содержанкой, хотя та в залу сама и не являлась. Там было
ужасно нараспашку, и хотя бывали и офицеры, и богачи купцы, но все
происходило с грязнотцо