краснея, - а сам-то, сам-то что я сейчас сделал: разве я
не потащил ее перед ту же Татьяну, разве я не рассказал же сейчас все
Версилову? Впрочем, что ж я? тут - разница. Тут было только о документе; я,
в сущности, сообщил Версилову лишь о документе, потому что и не было больше
о чем сообщать, и не могло быть. Не я ли первый предуведомил его и кричал,
что "не могло быть"? Это - человек понимающий. Гм... Но какая же, однако,
ненависть в его сердце к этой женщине даже доселе! И какая же, должно быть,
драма произошла тогда между ними и из-за чего? Конечно из самолюбия!
Версилов ни к какому чувству, кроме безграничного самолюбия, и не может быть
способен!"
Да, эта последняя мысль вырвалась у меня тогда, и я даже не заметил ее.
Вот какие мысли, последовательно одна за другой, пронеслись тогда в моей
голове, и я был чистосердечен тогда с собой: я не лукавил, не обманывал сам
себя; и если чего не осмыслил тогда в ту минуту, то потому лишь, что ума
недостало, а не из иезуитства пред самим собой.
Я воротился домой в ужасно возбужденном и, не знаю почему, в ужасно
веселом состоянии духа, хотя в очень смутном. Но я боялся анализировать и
всеми силами старался развлечься. Тотчас же я пошел к хозяйке:
действительно, между мужем и ею шел страшный разрыв. Это была очень
чахоточная чиновница, может быть и добрая, но, как все чахоточные,
чрезвычайно капризная. Я тотчас их начал мирить, сходил к жильцу, очень
грубому, рябому дураку, чрезвычайно самолюбивому чиновнику, служившему в
одном банке, Червякову, которого я очень сам не любил, но с которым жил,
однако же, ладно, потому что имел низость часто подтрунивать вместе с ним
над Петром Ипполитовичем. Я тотчас уговорил его не переезжать, да он и сам
не решился бы в самом-то деле переехать. Кончилось тем, что хозяйку я
успокоил окончательно и, сверх того, сумел отлично поправить ей под головой
подушку. "Никогда-то вот не сумеет этак Петр Ипполитович", - злорадно
заключила она. Затем возился на кухне с ее горчишниками и собственноручно
изготовил ей два превосходных горчишника. Бедный Петр Ипполитович только
смотрел на меня и завидовал, но я ему не дал и прикоснуться и был награжден
буквально слезами ее благодарности. И вот, помню, мне вдруг это все надоело,
и я вдруг догадался, что я вовсе не по доброте души ухаживал за больной, а
так, по чему-то, по чему-то совсем другому.
Я нервно ждал Матвея: в этот вечер я решил в последний раз испытать
счастье и... и, кроме счастья, ощущал ужасную потребность играть; иначе бы
было невыносимо. Если б никуда не ехать, я бы, может быть, не утерпел и
поехал к пей. Матвей должен был скоро явиться, но вдруг отворилась дверь и
вошла неожиданная гостья, Дарья Онисимовна. Я поморщился и удивился. Она
знала мою квартиру потому, что раз когда-то, по поручению мамы, заходила ко
мне. Я ее посадил и стал глядеть на нее вопросительно. Она ничего не
говорила, смотрела мне только прямо в глаза и приниженно улыбалась.
- Вы не от Лизы ли? - вздумалось мне спросить.
- Нет, я так-с.
Я предупредил ее, что сейчас уеду; она опять ответила, что "она так" и
сейчас сама уйдет. Мне стало почему-то вдруг ее жалко. Замечу, что от всех
нас, от мамы и особенно от Татьяны Павловны, она видела много участья, но,
пристроив ее у Столбеевой, все наши как-то стали ее забывать, кроме
не потащил ее перед ту же Татьяну, разве я не рассказал же сейчас все
Версилову? Впрочем, что ж я? тут - разница. Тут было только о документе; я,
в сущности, сообщил Версилову лишь о документе, потому что и не было больше
о чем сообщать, и не могло быть. Не я ли первый предуведомил его и кричал,
что "не могло быть"? Это - человек понимающий. Гм... Но какая же, однако,
ненависть в его сердце к этой женщине даже доселе! И какая же, должно быть,
драма произошла тогда между ними и из-за чего? Конечно из самолюбия!
Версилов ни к какому чувству, кроме безграничного самолюбия, и не может быть
способен!"
Да, эта последняя мысль вырвалась у меня тогда, и я даже не заметил ее.
Вот какие мысли, последовательно одна за другой, пронеслись тогда в моей
голове, и я был чистосердечен тогда с собой: я не лукавил, не обманывал сам
себя; и если чего не осмыслил тогда в ту минуту, то потому лишь, что ума
недостало, а не из иезуитства пред самим собой.
Я воротился домой в ужасно возбужденном и, не знаю почему, в ужасно
веселом состоянии духа, хотя в очень смутном. Но я боялся анализировать и
всеми силами старался развлечься. Тотчас же я пошел к хозяйке:
действительно, между мужем и ею шел страшный разрыв. Это была очень
чахоточная чиновница, может быть и добрая, но, как все чахоточные,
чрезвычайно капризная. Я тотчас их начал мирить, сходил к жильцу, очень
грубому, рябому дураку, чрезвычайно самолюбивому чиновнику, служившему в
одном банке, Червякову, которого я очень сам не любил, но с которым жил,
однако же, ладно, потому что имел низость часто подтрунивать вместе с ним
над Петром Ипполитовичем. Я тотчас уговорил его не переезжать, да он и сам
не решился бы в самом-то деле переехать. Кончилось тем, что хозяйку я
успокоил окончательно и, сверх того, сумел отлично поправить ей под головой
подушку. "Никогда-то вот не сумеет этак Петр Ипполитович", - злорадно
заключила она. Затем возился на кухне с ее горчишниками и собственноручно
изготовил ей два превосходных горчишника. Бедный Петр Ипполитович только
смотрел на меня и завидовал, но я ему не дал и прикоснуться и был награжден
буквально слезами ее благодарности. И вот, помню, мне вдруг это все надоело,
и я вдруг догадался, что я вовсе не по доброте души ухаживал за больной, а
так, по чему-то, по чему-то совсем другому.
Я нервно ждал Матвея: в этот вечер я решил в последний раз испытать
счастье и... и, кроме счастья, ощущал ужасную потребность играть; иначе бы
было невыносимо. Если б никуда не ехать, я бы, может быть, не утерпел и
поехал к пей. Матвей должен был скоро явиться, но вдруг отворилась дверь и
вошла неожиданная гостья, Дарья Онисимовна. Я поморщился и удивился. Она
знала мою квартиру потому, что раз когда-то, по поручению мамы, заходила ко
мне. Я ее посадил и стал глядеть на нее вопросительно. Она ничего не
говорила, смотрела мне только прямо в глаза и приниженно улыбалась.
- Вы не от Лизы ли? - вздумалось мне спросить.
- Нет, я так-с.
Я предупредил ее, что сейчас уеду; она опять ответила, что "она так" и
сейчас сама уйдет. Мне стало почему-то вдруг ее жалко. Замечу, что от всех
нас, от мамы и особенно от Татьяны Павловны, она видела много участья, но,
пристроив ее у Столбеевой, все наши как-то стали ее забывать, кроме