чай; я
люблю здесь чай... Представь, Петр Ипполитович вдруг сейчас стал там уверять
этого другого рябого постояльца, что в английском парламенте, в прошлом
столетии, нарочно назначена была комиссия из юристов, чтоб рассмотреть весь
процесс Христа перед первосвященником и Пилатом, единственно чтоб узнать,
как теперь это будет по нашим законам, и что все было произведено со всею
торжественностью, с адвокатами, прокурорами и с прочим... ну и что присяжные
принуждены были вынести обвинительный приговор... Удивительно что такое! Тот
дурак жилец стал спорить, обозлился и рассорился и объявил, что завтра
съезжает... хозяйка расплакалась, потому что теряет доход... Mais passons. В
этих трактирах бывают иногда соловьи. Знаешь старый московский анекдот а la
Петр Ипполитович? Поет в московском трактире соловей, входит купец "ндраву
моему не препятствуй": "Что стоит соловей?" - "Сто рублей". - "Зажарить и
подать!" Зажарили и подали. "Отрежь на гривенник". Я Петру Ипполитовичу
рассказывал раз, но он не поверил, и даже с негодованием...
Он много еще говорил. Привожу эти отрывки для образчика. Он беспрерывно
меня перебивал, чуть лишь я раскрывал рот, чтоб начать мой рассказ, и
начинал говорить совершенно какой-нибудь особенный и не идущий вздор;
говорил возбужденно, весело; смеялся бог знает чему и даже хихикал, чего я
от него никогда не видывал. Он залпом выпил стакан чаю и налил новый. Теперь
мне понятно: он походил тогда на человека, получившего дорогое, любопытное и
долго ожидаемое письмо и которое тот положил перед собой и нарочно не
распечатывает, напротив, долго вертит в руках, осматривает конверт, печать,
идет распорядиться в другую комнату, отдаляет, одним словом, интереснейшую
минуту, зная, что она ни за что не уйдет от него, и все это для большей
полноты наслаждения.
Я, разумеется, все рассказал ему, все с самого начала, и рассказывал,
может быть, около часу. Да и как могло быть иначе; я жаждал говорить еще
давеча. Я начал с самой первой нашей встречи, тогда у князя, по ее приезде
из Москвы; потом рассказал, как все это шло постепенно. Я не пропустил
ничего, да и не мог пропустить: он сам наводил, он угадывал, он подсказывал.
Мгновениями мне казалось, что происходит что-то фантастическое, что он
где-нибудь там сидел или стоял за дверьми, каждый раз, во все эти два
месяца: он знал вперед каждый мой жест, каждое мое чувство. Я ощущал
необъятное наслаждение в этой исповеди ему, потому что видел в нем такую
задушевную мягкость, такую глубокую психологическую тонкость, такую
удивительную способность угадывать с четверть слова. Он выслушивал нежно,
как женщина. Главное, он сумел сделать так, что я ничего не стыдился; иногда
он вдруг останавливал меня на какой-нибудь подробности; часто останавливал и
нервно повторял: "Не забывай мелочей, главное - не забывай мелочей, чем
мельче черта, тем иногда она важнее". И в этом роде он несколько раз
перебивал меня. О, разумеется, я начал сначала свысока, к ней свысока, но
быстро свел на истину. Я искренно рассказал ему, что готов был бросаться
целовать то место на полу, где стояла ее нога. Всего краше, всего светлее
было то, что он в высшей степени понял, что "можно страдать страхом по
документу" и в то же время оставаться чистым и безупречным существом, каким
она сегодня передо мной открылась. Он в высшей
люблю здесь чай... Представь, Петр Ипполитович вдруг сейчас стал там уверять
этого другого рябого постояльца, что в английском парламенте, в прошлом
столетии, нарочно назначена была комиссия из юристов, чтоб рассмотреть весь
процесс Христа перед первосвященником и Пилатом, единственно чтоб узнать,
как теперь это будет по нашим законам, и что все было произведено со всею
торжественностью, с адвокатами, прокурорами и с прочим... ну и что присяжные
принуждены были вынести обвинительный приговор... Удивительно что такое! Тот
дурак жилец стал спорить, обозлился и рассорился и объявил, что завтра
съезжает... хозяйка расплакалась, потому что теряет доход... Mais passons. В
этих трактирах бывают иногда соловьи. Знаешь старый московский анекдот а la
Петр Ипполитович? Поет в московском трактире соловей, входит купец "ндраву
моему не препятствуй": "Что стоит соловей?" - "Сто рублей". - "Зажарить и
подать!" Зажарили и подали. "Отрежь на гривенник". Я Петру Ипполитовичу
рассказывал раз, но он не поверил, и даже с негодованием...
Он много еще говорил. Привожу эти отрывки для образчика. Он беспрерывно
меня перебивал, чуть лишь я раскрывал рот, чтоб начать мой рассказ, и
начинал говорить совершенно какой-нибудь особенный и не идущий вздор;
говорил возбужденно, весело; смеялся бог знает чему и даже хихикал, чего я
от него никогда не видывал. Он залпом выпил стакан чаю и налил новый. Теперь
мне понятно: он походил тогда на человека, получившего дорогое, любопытное и
долго ожидаемое письмо и которое тот положил перед собой и нарочно не
распечатывает, напротив, долго вертит в руках, осматривает конверт, печать,
идет распорядиться в другую комнату, отдаляет, одним словом, интереснейшую
минуту, зная, что она ни за что не уйдет от него, и все это для большей
полноты наслаждения.
Я, разумеется, все рассказал ему, все с самого начала, и рассказывал,
может быть, около часу. Да и как могло быть иначе; я жаждал говорить еще
давеча. Я начал с самой первой нашей встречи, тогда у князя, по ее приезде
из Москвы; потом рассказал, как все это шло постепенно. Я не пропустил
ничего, да и не мог пропустить: он сам наводил, он угадывал, он подсказывал.
Мгновениями мне казалось, что происходит что-то фантастическое, что он
где-нибудь там сидел или стоял за дверьми, каждый раз, во все эти два
месяца: он знал вперед каждый мой жест, каждое мое чувство. Я ощущал
необъятное наслаждение в этой исповеди ему, потому что видел в нем такую
задушевную мягкость, такую глубокую психологическую тонкость, такую
удивительную способность угадывать с четверть слова. Он выслушивал нежно,
как женщина. Главное, он сумел сделать так, что я ничего не стыдился; иногда
он вдруг останавливал меня на какой-нибудь подробности; часто останавливал и
нервно повторял: "Не забывай мелочей, главное - не забывай мелочей, чем
мельче черта, тем иногда она важнее". И в этом роде он несколько раз
перебивал меня. О, разумеется, я начал сначала свысока, к ней свысока, но
быстро свел на истину. Я искренно рассказал ему, что готов был бросаться
целовать то место на полу, где стояла ее нога. Всего краше, всего светлее
было то, что он в высшей степени понял, что "можно страдать страхом по
документу" и в то же время оставаться чистым и безупречным существом, каким
она сегодня передо мной открылась. Он в высшей