р на самом
интереснейшем для него месте, о чем он и сам заявил.
- Так неужто у вас и пятелтышки нет? - грубо прокричал поручик, махнув
рукой, - да у какой же теперь канальи есть пятелтынный! Ракальи! Подлецы!
Сам в бобрах, а из-за пятелтынного государственный вопрос делает!
- Городовой! - крикнул Версилов. Но кричать и не надо было: городовой
как раз стоял на углу и сам слышал брань поручика.
- Я вас прошу быть свидетелем оскорбления, а вас прошу пожаловать в
участок, - проговорил Версилов.
- Э-э, мне все равно, решительно ничего не докажете! Преимущественно
ума не докажете!
- Не упускайте, городовой, и проводите нас, - настоятельно заключил
Версилов.
- Да неужто мы в участок? Черт с ним! - прошептал я ему.
- Непременно, мой милый. Эта бесшабашность на наших улицах начинает
надоедать до безобразия, и если б каждый исполнял свой долг, то вышло бы
всем полезнее. C'est comique, mais c'est, ce que nous ferons.
Шагов сотню поручик очень горячился, бодрился и храбрился; он уверял,
что "так нельзя", что тут "из пятелтышки" и проч., и проч. Но наконец начал
что-то шептать городовому. Городовой, человек рассудительный и видимо враг
уличных нервностей, кажется, был на его стороне, но лишь в известном смысле.
Он бормотал ему вполголоса на его вопросы, что "теперь уж нельзя", что "дело
вышло" и что "если б, например, вы извинились, а господин согласился принять
извинение, то тогда разве..."
- Ну, па-а-слушайте, милостивый государь, ну, куда мы идем? Я вас
спрашиваю: куда мы стремимся и в чем тут остроумие? - громко прокричал
поручик. - Если человек несчастный в своих неудачах соглашается принесть
извинение... если, наконец, вам надо его унижение... Черт возьми, да не в
гостиной же мы, а на улице! Для улицы и этого извинения достаточно...
Версилов остановился и вдруг расхохотался; я даже было подумал, что всю
эту историю он вел для забавы, но это было не так.
- Совершенно вас извиняю, господин офицер, и уверяю вас, что вы со
способностями. Действуйте так и в гостиной - скоро и Для гостиной этого
будет совершенно достаточно, а пока вот вам Два двугривенных, выпейте и
закусите; извините, городовой, за беспокойство, поблагодарил бы и вас за
труд, но вы теперь на такой благородной ноге... Милый мой, - обратился он ко
мне, - тут есть одна харчевня, в сущности страшный клоак, но там можно чаю
напиться, и я б тебе предложил... вот тут сейчас, пойдем же.
Повторяю, я еще не видал его в таком возбуждении, хотя лицо его было
весело и сияло светом; но я заметил, что когда он вынимал из портмоне два
двугривенных, чтоб отдать офицеру, то у него дрожали руки, а пальцы совсем
не слушались, так что он наконец попросил меня вынуть и дать поручику; я
забыть этого не могу.
Привел он меня в маленький трактир на канаве, внизу. Публики было мало.
Играл расстроенный сиплый органчик, пахло засаленными салфетками; мы уселись
в углу.
- Ты, может быть, не знаешь? я люблю иногда от скуки... от ужасной
душевной скуки... заходить в разные вот эти клоаки. Эта обстановка, эта
заикающаяся ария из "Лючии", эти половые в русских до неприличия костюмах,
этот табачище, эти крики из биллиардной - все это до того пошло и прозаично,
что граничит почти с фантастическим. Ну, так что ж, мой милый? этот сын
Марса остановил нас на самом, кажется, интересном месте... А вот и
интереснейшем для него месте, о чем он и сам заявил.
- Так неужто у вас и пятелтышки нет? - грубо прокричал поручик, махнув
рукой, - да у какой же теперь канальи есть пятелтынный! Ракальи! Подлецы!
Сам в бобрах, а из-за пятелтынного государственный вопрос делает!
- Городовой! - крикнул Версилов. Но кричать и не надо было: городовой
как раз стоял на углу и сам слышал брань поручика.
- Я вас прошу быть свидетелем оскорбления, а вас прошу пожаловать в
участок, - проговорил Версилов.
- Э-э, мне все равно, решительно ничего не докажете! Преимущественно
ума не докажете!
- Не упускайте, городовой, и проводите нас, - настоятельно заключил
Версилов.
- Да неужто мы в участок? Черт с ним! - прошептал я ему.
- Непременно, мой милый. Эта бесшабашность на наших улицах начинает
надоедать до безобразия, и если б каждый исполнял свой долг, то вышло бы
всем полезнее. C'est comique, mais c'est, ce que nous ferons.
Шагов сотню поручик очень горячился, бодрился и храбрился; он уверял,
что "так нельзя", что тут "из пятелтышки" и проч., и проч. Но наконец начал
что-то шептать городовому. Городовой, человек рассудительный и видимо враг
уличных нервностей, кажется, был на его стороне, но лишь в известном смысле.
Он бормотал ему вполголоса на его вопросы, что "теперь уж нельзя", что "дело
вышло" и что "если б, например, вы извинились, а господин согласился принять
извинение, то тогда разве..."
- Ну, па-а-слушайте, милостивый государь, ну, куда мы идем? Я вас
спрашиваю: куда мы стремимся и в чем тут остроумие? - громко прокричал
поручик. - Если человек несчастный в своих неудачах соглашается принесть
извинение... если, наконец, вам надо его унижение... Черт возьми, да не в
гостиной же мы, а на улице! Для улицы и этого извинения достаточно...
Версилов остановился и вдруг расхохотался; я даже было подумал, что всю
эту историю он вел для забавы, но это было не так.
- Совершенно вас извиняю, господин офицер, и уверяю вас, что вы со
способностями. Действуйте так и в гостиной - скоро и Для гостиной этого
будет совершенно достаточно, а пока вот вам Два двугривенных, выпейте и
закусите; извините, городовой, за беспокойство, поблагодарил бы и вас за
труд, но вы теперь на такой благородной ноге... Милый мой, - обратился он ко
мне, - тут есть одна харчевня, в сущности страшный клоак, но там можно чаю
напиться, и я б тебе предложил... вот тут сейчас, пойдем же.
Повторяю, я еще не видал его в таком возбуждении, хотя лицо его было
весело и сияло светом; но я заметил, что когда он вынимал из портмоне два
двугривенных, чтоб отдать офицеру, то у него дрожали руки, а пальцы совсем
не слушались, так что он наконец попросил меня вынуть и дать поручику; я
забыть этого не могу.
Привел он меня в маленький трактир на канаве, внизу. Публики было мало.
Играл расстроенный сиплый органчик, пахло засаленными салфетками; мы уселись
в углу.
- Ты, может быть, не знаешь? я люблю иногда от скуки... от ужасной
душевной скуки... заходить в разные вот эти клоаки. Эта обстановка, эта
заикающаяся ария из "Лючии", эти половые в русских до неприличия костюмах,
этот табачище, эти крики из биллиардной - все это до того пошло и прозаично,
что граничит почти с фантастическим. Ну, так что ж, мой милый? этот сын
Марса остановил нас на самом, кажется, интересном месте... А вот и