степени понял слово
"студент". Но когда я уже оканчивал, то заметил, что сквозь добрую улыбку
его начало по временам проскакивать что-то уж слишком нетерпеливое в его
взгляде, что-то как бы рассеянное и резкое. Когда я дошел до "документа", то
подумал про себя: "Сказать ему настоящую правду или не сказать?" - и не
сказал, несмотря на весь мой восторг. Это я отмечаю здесь для памяти на всю
мою жизнь. Я ему объяснил дело так же, как и ей, то есть Крафтом. Глаза его
загорелись. Странная складка мелькнула на лбу, очень мрачная складка.
- Ты твердо помнишь, мой милый, об этом письме, что Крафт его сжег на
свечке? Ты не ошибаешься?
- Не ошибаюсь, - подтвердил я.
- Дело в том, что эта грамотка слишком важна для нее, и, будь только
она у тебя сегодня в руках, то ты бы сегодня же мог... - Но что "мог", он не
договорил. - А что, у тебя нет ее теперь в руках?
Я весь вздрогнул внутри, но не снаружи. Снаружи я ничем не выдал себя,
не смигнул; но я все еще не хотел верить вопросу.
- Как нет в руках? Теперь в руках? Да ведь если Крафт ее тогда сжег?
- Да? - устремил он на меня огневой, неподвижный взгляд, памятный мне
взгляд. Впрочем, он улыбался, но все добродушие его, вся женственность
выражения, бывшая доселе, вдруг исчезли. Настало что-то неопределенное и
расстроенное; он все более и более становился рассеян. Владей он тогда собой
более, именно так, как до той минуты владел, он не сделал бы мне этого
вопроса о документе; если же сделал, то наверно потому, что сам был в
исступлении. Впрочем, я говорю лишь теперь; но тогда я не так скоро вникнул
в перемену, происшедшую с ним: я все еще продолжал лететь, а в душе была все
та же музыка. Но рассказ был кончен; я смотрел на него.
- Удивительное дело, - проговорил он вдруг, когда я уже высказал все до
последней запятой, - престранное дело, мой друг: ты говоришь, что был там от
трех до четырех и что Татьяны Павловны не было дома?
- Ровно от трех до половины пятого.
- Ну, представь же себе, я заходил к Татьяне Павловне ровнешенько в
половину четвертого, минута в минуту, и она встретила меня в кухне: я ведь
почти всегда к ней хожу через черный ход.
- Как, она встретила вас в кухне? - вскричал я, отшатнувшись от
изумления.
- Да, и объявила мне, что не может принять меня; я у ней пробыл минуты
две, а заходил лишь позвать ее обедать.
- Может быть, она только что откуда-нибудь воротилась?
- Не знаю; впрочем - конечно нет. Она была в своей распашной кофте. Это
было ровнешенько в половине четвертого.
- Но... Татьяна Павловна не сказала вам, что я тут?
- Нет, она мне не сказала, что ты тут... Иначе я бы знал и тебя об этом
не спрашивал.
- Послушайте, это очень важно...
- Да... с какой точки судя; и ты даже побледнел, мой милый; а впрочем,
что же так уж важно-то?
- Меня осмеяли как ребенка!
- Просто "побоялась твоей пылкости", как сама она тебе выразилась, -
ну, и заручилась Татьяной Павловной.
- Но боже, какая это была проделка! Послушайте, она дала мне все это
высказать при третьем лице, при Татьяне Павловне; та, стало быть, все
слышала, что я давеча говорил! Это... это ужасно даже вообразить!
- C'est selon, mon cher. И притом же ты сам давеча упомянул о
"широкости" взгляда на женщину вообще и воскликнул: "Да здравствует
широкость!"
- Если б я был Отелло,
"студент". Но когда я уже оканчивал, то заметил, что сквозь добрую улыбку
его начало по временам проскакивать что-то уж слишком нетерпеливое в его
взгляде, что-то как бы рассеянное и резкое. Когда я дошел до "документа", то
подумал про себя: "Сказать ему настоящую правду или не сказать?" - и не
сказал, несмотря на весь мой восторг. Это я отмечаю здесь для памяти на всю
мою жизнь. Я ему объяснил дело так же, как и ей, то есть Крафтом. Глаза его
загорелись. Странная складка мелькнула на лбу, очень мрачная складка.
- Ты твердо помнишь, мой милый, об этом письме, что Крафт его сжег на
свечке? Ты не ошибаешься?
- Не ошибаюсь, - подтвердил я.
- Дело в том, что эта грамотка слишком важна для нее, и, будь только
она у тебя сегодня в руках, то ты бы сегодня же мог... - Но что "мог", он не
договорил. - А что, у тебя нет ее теперь в руках?
Я весь вздрогнул внутри, но не снаружи. Снаружи я ничем не выдал себя,
не смигнул; но я все еще не хотел верить вопросу.
- Как нет в руках? Теперь в руках? Да ведь если Крафт ее тогда сжег?
- Да? - устремил он на меня огневой, неподвижный взгляд, памятный мне
взгляд. Впрочем, он улыбался, но все добродушие его, вся женственность
выражения, бывшая доселе, вдруг исчезли. Настало что-то неопределенное и
расстроенное; он все более и более становился рассеян. Владей он тогда собой
более, именно так, как до той минуты владел, он не сделал бы мне этого
вопроса о документе; если же сделал, то наверно потому, что сам был в
исступлении. Впрочем, я говорю лишь теперь; но тогда я не так скоро вникнул
в перемену, происшедшую с ним: я все еще продолжал лететь, а в душе была все
та же музыка. Но рассказ был кончен; я смотрел на него.
- Удивительное дело, - проговорил он вдруг, когда я уже высказал все до
последней запятой, - престранное дело, мой друг: ты говоришь, что был там от
трех до четырех и что Татьяны Павловны не было дома?
- Ровно от трех до половины пятого.
- Ну, представь же себе, я заходил к Татьяне Павловне ровнешенько в
половину четвертого, минута в минуту, и она встретила меня в кухне: я ведь
почти всегда к ней хожу через черный ход.
- Как, она встретила вас в кухне? - вскричал я, отшатнувшись от
изумления.
- Да, и объявила мне, что не может принять меня; я у ней пробыл минуты
две, а заходил лишь позвать ее обедать.
- Может быть, она только что откуда-нибудь воротилась?
- Не знаю; впрочем - конечно нет. Она была в своей распашной кофте. Это
было ровнешенько в половине четвертого.
- Но... Татьяна Павловна не сказала вам, что я тут?
- Нет, она мне не сказала, что ты тут... Иначе я бы знал и тебя об этом
не спрашивал.
- Послушайте, это очень важно...
- Да... с какой точки судя; и ты даже побледнел, мой милый; а впрочем,
что же так уж важно-то?
- Меня осмеяли как ребенка!
- Просто "побоялась твоей пылкости", как сама она тебе выразилась, -
ну, и заручилась Татьяной Павловной.
- Но боже, какая это была проделка! Послушайте, она дала мне все это
высказать при третьем лице, при Татьяне Павловне; та, стало быть, все
слышала, что я давеча говорил! Это... это ужасно даже вообразить!
- C'est selon, mon cher. И притом же ты сам давеча упомянул о
"широкости" взгляда на женщину вообще и воскликнул: "Да здравствует
широкость!"
- Если б я был Отелло,