й, что многих, впрочем, и привлекало. Кроме того, там
мне часто везло. Но я и тут бросил после одной омерзительной истории,
случившейся раз в самом разгаре игры и окончившейся дракой каких-то двух
игроков, и стал ездить к Зерщикову, к которому опять-таки ввел меня князь.
Это был отставной штабс-ротмистр, и тон на его вечерах был весьма сносный,
военный, щекотливо-раздражительный к соблюдению форм чести, краткий и
деловой. Шутников, например, и больших кутил там не появлялось. Кроме того,
ответный банк был очень даже нешуточный. Играли же в банк и в рулетку. До
сего вечера, пятнадцатого ноября, я побывал там всего раза два, и Зерщиков,
кажется, уже знал меня в лицо; но знакомых я еще никого не имел. Как
нарочно, и князь с Дарзаном явились в этот вечер уже около полуночи,
воротясь с того банка светских сорванцов, который я бросил: таким образом, в
этот вечер я был как незнакомый в чужой толпе.
Если б у меня был читатель и прочел все то, что я уже написал о моих
приключениях, то, нет сомнения, ему нечего было бы объяснять, что я
решительно не создан для какого бы то ни было общества. Главное, я никак не
умею держать себя в обществе. Когда я куда вхожу, где много народу, мне
всегда чувствуется, что все взгляды меня электризуют. Меня решительно
начинает коробить, коробить физически, даже в таких местах, как в театре, а
уж не говорю в частных домах. На всех этих рулетках и сборищах я решительно
не умел приобрести себе никакой осанки: то сижу и упрекаю себя за излишнюю
мягкость и вежливость, то вдруг встану и сделаю какую-нибудь грубость. А
между тем какие негодяи, сравнительно со мной, умели там держать себя с
удивительной осанкой - и вот это-то и бесило меня пуще всего, так что я все
больше и больше терял хладнокровие. Скажу прямо, не только теперь, но и
тогда уже мне все это общество, да и самый выигрыш, если уж все говорить, -
стало, наконец, отвратительно и мучительно. Решительно - мучительно. Я,
конечно, испытывал наслаждение чрезвычайное, но наслаждение это проходило
чрез мучение; все это, то есть эти люди, игра и, главное, я сам вместе с
ними, казалось мне страшно грязным. "Только что выиграю и тотчас на все
плюну!" - каждый раз говорил я себе, засыпая на рассвете у себя на квартире
после ночной игры. И опять-таки этот выигрыш: взять уж то, что я вовсе не
любил деньги. То есть я не стану повторять гнусной казенщины, обыкновенной в
этих объяснениях, что я играл, дескать, для игры, для ощущений, для
наслаждений риска, азарта и проч., а вовсе не для барыша. Мне деньги были
нужны ужасно, и хоть это был и не мой путь, не моя идея, но так или этак, а
я тогда все-таки решил попробовать, в виде опыта, и этим путем. Тут все
сбивала меня одна сильная мысль: "Ведь уж ты вывел, что миллионщиком можешь
стать непременно, лишь имея соответственно сильный характер; ведь уж ты
пробы делал характеру; так покажи себя и здесь: неужели у рулетки нужно
больше характеру, чем для твоей идеи?" - вот что я повторял себе. А так как
я и до сих пор держусь убеждения, что в азартной игре, при полном
спокойствии характера, при котором сохранилась бы вся тонкость ума и
расчета, невозможно не одолеть грубость слепого случая и не выиграть - то,
естественно, я должен был тогда все более и более раздражаться, видя, что
поминутно не выдерживаю характера и увлекаю
мне часто везло. Но я и тут бросил после одной омерзительной истории,
случившейся раз в самом разгаре игры и окончившейся дракой каких-то двух
игроков, и стал ездить к Зерщикову, к которому опять-таки ввел меня князь.
Это был отставной штабс-ротмистр, и тон на его вечерах был весьма сносный,
военный, щекотливо-раздражительный к соблюдению форм чести, краткий и
деловой. Шутников, например, и больших кутил там не появлялось. Кроме того,
ответный банк был очень даже нешуточный. Играли же в банк и в рулетку. До
сего вечера, пятнадцатого ноября, я побывал там всего раза два, и Зерщиков,
кажется, уже знал меня в лицо; но знакомых я еще никого не имел. Как
нарочно, и князь с Дарзаном явились в этот вечер уже около полуночи,
воротясь с того банка светских сорванцов, который я бросил: таким образом, в
этот вечер я был как незнакомый в чужой толпе.
Если б у меня был читатель и прочел все то, что я уже написал о моих
приключениях, то, нет сомнения, ему нечего было бы объяснять, что я
решительно не создан для какого бы то ни было общества. Главное, я никак не
умею держать себя в обществе. Когда я куда вхожу, где много народу, мне
всегда чувствуется, что все взгляды меня электризуют. Меня решительно
начинает коробить, коробить физически, даже в таких местах, как в театре, а
уж не говорю в частных домах. На всех этих рулетках и сборищах я решительно
не умел приобрести себе никакой осанки: то сижу и упрекаю себя за излишнюю
мягкость и вежливость, то вдруг встану и сделаю какую-нибудь грубость. А
между тем какие негодяи, сравнительно со мной, умели там держать себя с
удивительной осанкой - и вот это-то и бесило меня пуще всего, так что я все
больше и больше терял хладнокровие. Скажу прямо, не только теперь, но и
тогда уже мне все это общество, да и самый выигрыш, если уж все говорить, -
стало, наконец, отвратительно и мучительно. Решительно - мучительно. Я,
конечно, испытывал наслаждение чрезвычайное, но наслаждение это проходило
чрез мучение; все это, то есть эти люди, игра и, главное, я сам вместе с
ними, казалось мне страшно грязным. "Только что выиграю и тотчас на все
плюну!" - каждый раз говорил я себе, засыпая на рассвете у себя на квартире
после ночной игры. И опять-таки этот выигрыш: взять уж то, что я вовсе не
любил деньги. То есть я не стану повторять гнусной казенщины, обыкновенной в
этих объяснениях, что я играл, дескать, для игры, для ощущений, для
наслаждений риска, азарта и проч., а вовсе не для барыша. Мне деньги были
нужны ужасно, и хоть это был и не мой путь, не моя идея, но так или этак, а
я тогда все-таки решил попробовать, в виде опыта, и этим путем. Тут все
сбивала меня одна сильная мысль: "Ведь уж ты вывел, что миллионщиком можешь
стать непременно, лишь имея соответственно сильный характер; ведь уж ты
пробы делал характеру; так покажи себя и здесь: неужели у рулетки нужно
больше характеру, чем для твоей идеи?" - вот что я повторял себе. А так как
я и до сих пор держусь убеждения, что в азартной игре, при полном
спокойствии характера, при котором сохранилась бы вся тонкость ума и
расчета, невозможно не одолеть грубость слепого случая и не выиграть - то,
естественно, я должен был тогда все более и более раздражаться, видя, что
поминутно не выдерживаю характера и увлекаю