я в полку мотал,
жил открыто; но офицеры-товарищи меня не любили, хотя я старался не
оскорблять. И признаюсь вам, что меня никто никогда не любил. Там был один
корнет, Степанов какой-то, признаюсь вам, чрезвычайно пустой, ничтожный и
даже как бы забитый, одним словом, ничем не отличавшийся. Бесспорно,
впрочем, честный. Он ко мне повадился, я с ним не церемонился, он просиживал
у меня в углу молча по целым дням, но с достоинством, хотя не мешал мне
вовсе. Раз я рассказал ему один текущий анекдот, в который приплел много
вздору, о том, что дочь полковника ко мне неравнодушна и что полковник,
рассчитывая на меня, конечно, сделает все, что я пожелаю... Одним словом, я
опускаю подробности, но из всего этого вышла потом пресложная и прегнусная
сплетня. Вышла не от Степанова, а от моего денщика, который все подслушал и
запомнил, потому что тут был один смешной анекдот, компрометировавший
молодую особу. Вот этот денщик и указал на допросе у офицеров, когда вышла
сплетня, на Степанова, то есть что я этому Степанову рассказывал. Степанов
был поставлен в такое положение, что никак не мог отречься, что слышал; это
было делом чести. А так как я на две трети в анекдоте этом налгал, то
офицеры были возмущены, и полковой командир, собрав нас к себе, вынужден был
объясниться. Вот тут-то и был задан при всех Степанову вопрос: слышал он или
нет? И тот показал всю правду. Нy-с, что же я тогда сделал, я, тысячелетний
князь? Я отрекся и в глаза Степанову сказал, что он солгал, учтивым образом,
то есть в том смысле, что он "не так понял", и проч... Я опять-таки опускаю
подробности, но выгода моего положения была та, что так как Степанов ко мне
учащал, то я, не без некоторого вероятия, мог выставить дело в таком виде,
что он будто бы стакнулся с моим денщиком из некоторых выгод. Степанов
только молча поглядел на меня и пожал плечами. Я помню его взгляд и никогда
его не забуду. Затем он немедленно подал было в отставку, но, как вы
думаете, что вышло? Офицеры, все до единого, разом, сделали ему визит и
уговорили его не подавать. Через две недели вышел и я из полка: меня никто
не выгонял, никто не приглашал выйти, я выставил семейный предлог для
отставки. Тем дело и кончилось. Сначала я был совершенно ничего и даже на
них сердился; жил в Луге, познакомился с Лизаветой Макаровной, но потом, еще
месяц спустя, я уже смотрел на мой револьвер и подумывал о смерти. Я смотрю
на каждое дело мрачно, Аркадий Макарович. Я приготовил письмо в полк
командиру и товарищам, с полным сознанием во лжи моей, восстановляя честь
Степанова. Написав письмо, я задал себе задачу: "послать и жить или послать
и умереть?" Я бы не разрешил этого вопроса. Случай, слепой случай, после
одного быстрого и странного разговора с Лизаветой Макаровной, вдруг сблизил
меня с нею. А до того она ходила к Столбеевой; мы встречались,
раскланивались и даже редко говорили. Я вдруг все открыл ей. Вот тогда-то
она и подала мне руку.
- Как же она решила вопрос?
- Я не послал письма. Она решила не посылать. Она мотивировала так:
если пошлю письмо, то, конечно, сделаю благородный поступок, достаточный,
чтоб смыть всю грязь и даже гораздо больше, но вынесу ли его сам? Ее мнение
было то, что и никто бы не вынес, потому что будущность тогда погибла и уже
воскресение к новой жизни невозможно. И к тому же, добро бы
жил открыто; но офицеры-товарищи меня не любили, хотя я старался не
оскорблять. И признаюсь вам, что меня никто никогда не любил. Там был один
корнет, Степанов какой-то, признаюсь вам, чрезвычайно пустой, ничтожный и
даже как бы забитый, одним словом, ничем не отличавшийся. Бесспорно,
впрочем, честный. Он ко мне повадился, я с ним не церемонился, он просиживал
у меня в углу молча по целым дням, но с достоинством, хотя не мешал мне
вовсе. Раз я рассказал ему один текущий анекдот, в который приплел много
вздору, о том, что дочь полковника ко мне неравнодушна и что полковник,
рассчитывая на меня, конечно, сделает все, что я пожелаю... Одним словом, я
опускаю подробности, но из всего этого вышла потом пресложная и прегнусная
сплетня. Вышла не от Степанова, а от моего денщика, который все подслушал и
запомнил, потому что тут был один смешной анекдот, компрометировавший
молодую особу. Вот этот денщик и указал на допросе у офицеров, когда вышла
сплетня, на Степанова, то есть что я этому Степанову рассказывал. Степанов
был поставлен в такое положение, что никак не мог отречься, что слышал; это
было делом чести. А так как я на две трети в анекдоте этом налгал, то
офицеры были возмущены, и полковой командир, собрав нас к себе, вынужден был
объясниться. Вот тут-то и был задан при всех Степанову вопрос: слышал он или
нет? И тот показал всю правду. Нy-с, что же я тогда сделал, я, тысячелетний
князь? Я отрекся и в глаза Степанову сказал, что он солгал, учтивым образом,
то есть в том смысле, что он "не так понял", и проч... Я опять-таки опускаю
подробности, но выгода моего положения была та, что так как Степанов ко мне
учащал, то я, не без некоторого вероятия, мог выставить дело в таком виде,
что он будто бы стакнулся с моим денщиком из некоторых выгод. Степанов
только молча поглядел на меня и пожал плечами. Я помню его взгляд и никогда
его не забуду. Затем он немедленно подал было в отставку, но, как вы
думаете, что вышло? Офицеры, все до единого, разом, сделали ему визит и
уговорили его не подавать. Через две недели вышел и я из полка: меня никто
не выгонял, никто не приглашал выйти, я выставил семейный предлог для
отставки. Тем дело и кончилось. Сначала я был совершенно ничего и даже на
них сердился; жил в Луге, познакомился с Лизаветой Макаровной, но потом, еще
месяц спустя, я уже смотрел на мой револьвер и подумывал о смерти. Я смотрю
на каждое дело мрачно, Аркадий Макарович. Я приготовил письмо в полк
командиру и товарищам, с полным сознанием во лжи моей, восстановляя честь
Степанова. Написав письмо, я задал себе задачу: "послать и жить или послать
и умереть?" Я бы не разрешил этого вопроса. Случай, слепой случай, после
одного быстрого и странного разговора с Лизаветой Макаровной, вдруг сблизил
меня с нею. А до того она ходила к Столбеевой; мы встречались,
раскланивались и даже редко говорили. Я вдруг все открыл ей. Вот тогда-то
она и подала мне руку.
- Как же она решила вопрос?
- Я не послал письма. Она решила не посылать. Она мотивировала так:
если пошлю письмо, то, конечно, сделаю благородный поступок, достаточный,
чтоб смыть всю грязь и даже гораздо больше, но вынесу ли его сам? Ее мнение
было то, что и никто бы не вынес, потому что будущность тогда погибла и уже
воскресение к новой жизни невозможно. И к тому же, добро бы