пострадал
Степанов; но ведь он же был оправдан обществом офицеров и без того. Одним
словом - парадокс; но она удержала меня, и я ей отдался вполне.
- Она решила по-иезуитски, но по-женски! - вскричал я, - она уже тогда
вас любила!
- Это-то и возродило меня к новой жизни. Я дал себе слово переделать
себя, переломить жизнь, заслужить перед собой и перед нею, и - вот у нас чем
кончилось! Кончилось тем, что мы с вами ездили здесь на рулетки, играли в
банк; я не выдержал перед наследством, обрадовался карьере, всем этим людям,
рысакам... я мучил Лизу - позор!
Он потер себе лоб рукой и прошелся по комнате.
- Нас с вами постигла обоюдная русская судьба, Аркадий Макарович: вы не
знаете, что делать, и я не знаю, что делать. Выскочи русский человек
чуть-чуть из казенной, узаконенной для него обычаем колеи - и он сейчас же
не знает, что делать. В колее все ясно: доход, чин, положение в свете,
экипаж, визиты, служба, жена - а чуть что и - что я такое? Лист, гонимый
ветром. Я не знаю, что делать! Эти два месяца я стремился удержаться в
колее, полюбил колею, втянулся в колею. Вы еще не знаете глубины моего
здешнего падения: я любил Лизу, искренно любил и в то же время думал об
Ахмаковой!
- Неужели? - с болью вскричал я. - Кстати, князь, что вы сказали мне
вчера про Версилова, что он подбивал вас на какую-то подлость против
Катерины Николавны?
- Я, может быть, преувеличил и так же виноват в моей мнительности перед
ним, как и перед вами. Оставьте это. Что, неужели вы думаете, что во все это
время, с самой Луги может быть, я не питал высокого идеала жизни? Клянусь
вам, он не покидал меня и был передо мной постоянно, не потеряв нисколько в
душе моей своей красоты. Я помнил клятву, данную Лизавете Макаровне,
возродиться. Андрей Петрович, говоря вчера здесь о дворянстве, не сказал мне
ничего нового, будьте уверены. Мой идеал поставлен твердо: несколько
десятков десятин земли (и только несколько десятков, потому что у меня не
остается уже почти ничего от наследства); затем полный, полнейший разрыв со
светом и с карьерой; сельский дом, семья и сам - пахарь или вроде того. О, в
нашем роде это - не новость: брат моего отца пахал собственноручно, дед
тоже. Мы - всего только тысячелетние князья и благородны, как Роганы, но мы
- нищие. И вот этому я бы и научил и моих детей: "Помни всегда всю жизнь,
что ты - дворянин, что в жилах твоих течет святая кровь русских князей, но
не стыдись того, что отец твой сам пахал землю: это он делал по-княжески". Я
бы не оставил им состояния, кроме этого клочка земли, но зато бы дал высшее
образование, это уж взял бы обязанностью. О, тут помогла бы Лиза. Лиза,
дети, работа, о, как мы мечтали обо всем этом с нею, здесь мечтали, вот тут,
в этих комнатах, и что же? я в то же время думал об Ахмаковой, но любя этой
особы вовсе, и о возможности светского, богатого брака! И только после
известия, привезенного вчера Нащокиным, об этом Бьоринге, я и решил
отправиться к Анне Андреевне.
- Но ведь вы же ездили отказаться? Ведь вот уже честный поступок, я
думаю?
- Вы думаете? - остановился он передо мной, - нет, вы еще нe знаете
моей природы! Или... или я тут, сам не знаю чего-нибудь: потому что тут,
должно быть, не одна природа. Я вас искренно люблю, Аркадий Макарович, и,
кроме того, я глубоко виноват перед вами за все эти дв
Степанов; но ведь он же был оправдан обществом офицеров и без того. Одним
словом - парадокс; но она удержала меня, и я ей отдался вполне.
- Она решила по-иезуитски, но по-женски! - вскричал я, - она уже тогда
вас любила!
- Это-то и возродило меня к новой жизни. Я дал себе слово переделать
себя, переломить жизнь, заслужить перед собой и перед нею, и - вот у нас чем
кончилось! Кончилось тем, что мы с вами ездили здесь на рулетки, играли в
банк; я не выдержал перед наследством, обрадовался карьере, всем этим людям,
рысакам... я мучил Лизу - позор!
Он потер себе лоб рукой и прошелся по комнате.
- Нас с вами постигла обоюдная русская судьба, Аркадий Макарович: вы не
знаете, что делать, и я не знаю, что делать. Выскочи русский человек
чуть-чуть из казенной, узаконенной для него обычаем колеи - и он сейчас же
не знает, что делать. В колее все ясно: доход, чин, положение в свете,
экипаж, визиты, служба, жена - а чуть что и - что я такое? Лист, гонимый
ветром. Я не знаю, что делать! Эти два месяца я стремился удержаться в
колее, полюбил колею, втянулся в колею. Вы еще не знаете глубины моего
здешнего падения: я любил Лизу, искренно любил и в то же время думал об
Ахмаковой!
- Неужели? - с болью вскричал я. - Кстати, князь, что вы сказали мне
вчера про Версилова, что он подбивал вас на какую-то подлость против
Катерины Николавны?
- Я, может быть, преувеличил и так же виноват в моей мнительности перед
ним, как и перед вами. Оставьте это. Что, неужели вы думаете, что во все это
время, с самой Луги может быть, я не питал высокого идеала жизни? Клянусь
вам, он не покидал меня и был передо мной постоянно, не потеряв нисколько в
душе моей своей красоты. Я помнил клятву, данную Лизавете Макаровне,
возродиться. Андрей Петрович, говоря вчера здесь о дворянстве, не сказал мне
ничего нового, будьте уверены. Мой идеал поставлен твердо: несколько
десятков десятин земли (и только несколько десятков, потому что у меня не
остается уже почти ничего от наследства); затем полный, полнейший разрыв со
светом и с карьерой; сельский дом, семья и сам - пахарь или вроде того. О, в
нашем роде это - не новость: брат моего отца пахал собственноручно, дед
тоже. Мы - всего только тысячелетние князья и благородны, как Роганы, но мы
- нищие. И вот этому я бы и научил и моих детей: "Помни всегда всю жизнь,
что ты - дворянин, что в жилах твоих течет святая кровь русских князей, но
не стыдись того, что отец твой сам пахал землю: это он делал по-княжески". Я
бы не оставил им состояния, кроме этого клочка земли, но зато бы дал высшее
образование, это уж взял бы обязанностью. О, тут помогла бы Лиза. Лиза,
дети, работа, о, как мы мечтали обо всем этом с нею, здесь мечтали, вот тут,
в этих комнатах, и что же? я в то же время думал об Ахмаковой, но любя этой
особы вовсе, и о возможности светского, богатого брака! И только после
известия, привезенного вчера Нащокиным, об этом Бьоринге, я и решил
отправиться к Анне Андреевне.
- Но ведь вы же ездили отказаться? Ведь вот уже честный поступок, я
думаю?
- Вы думаете? - остановился он передо мной, - нет, вы еще нe знаете
моей природы! Или... или я тут, сам не знаю чего-нибудь: потому что тут,
должно быть, не одна природа. Я вас искренно люблю, Аркадий Макарович, и,
кроме того, я глубоко виноват перед вами за все эти дв